Батюшка понимал служение человечеству не в отвлеченном смысле, но в деятельном участии к каждому человеку. Он воплотил в себе два великие идеала: отречение от мира и служение человечеству, доказав всему миру, что одно не исключает другого. Все внешние монашеские подвиги, молитву и очищение сердца Старец ставил высоко, но при этом он более требовал от своих духовных детей того, чтобы они прежде всего готовы были жертвовать собой, чтобы пользу ближнего ставили выше своей, чтобы о себе думали как можно скромнее, не увлекаясь своей мнимой праведностью.
«Лучше не исполнить чего либо, и укорить себя в глубине души за неисправность, говаривал Старец, нежели все выполнить и подумать, что хорошо сделал». Бывало Батюшка, заметив в ком-либо склонность к формализму и буквальному исполнению своих правил и обязанностей, заставлял нарушить что-нибудь, говоря, что такому полезнее остаться неисправным. Точно также и слабых, и немощных он воодушевлял тем, что Бог не требует подвигов выше сил физических и Ему приятнее наше сокрушенное сердце, почему никогда не следует смущаться, что не пришлось наравне с другими попоститься, или не в силах выстаивать все долгие службы, или не можешь трудиться в обители. «Если не можешь, говаривал Батюшка, стоять всю службу, – сиди, но не уходи из церкви; не в силах держать поста, поешь и поневоле смиришься и не будешь осуждать других». Тех, которые по болезненному состоянию не могли нести послушания и скорбели об этом, Батюшка утешал, говоря: «Благодари Бога и за то, что живешь в обители, и это милость Божия; а я вот ничего не делаю, а все лежу», прибавит таким в ободрение любвеобильный отец.
Так он был мудр и снисходителен к немощным, а с другой стороны от здоровых он требовал сильного понуждения. Он говорил, что лень и немощь так тесно сплетаются в человеке, что очень бывает трудно разобрать, где кончается лень и начинается немощь, и что очень легко принять первую за вторую. Он увещевал неопустительно ходить к службам церковным, говоря: «в писании сказано пою Богу моему дондеже есмь и воздам Господеви молитвы моя пред всеми людьми Его. Кто понуждает себя ходить в храм Божий, того Господь сподобляет особенной милости Своей. Кто не справляет своих монашеских правил и пятисотницы по лени, то горько пожалеет об этом, когда будет умирать. За оставление нами правила, Господь оставляет нашу душу».
Самочинных подвигов тоже не велел на себя накладывать. Одна сестра начала подолгу ночью молиться и класть без числа поклоны; все это ей легко давалось и она так привыкла, что как заснет, то сейчас точно кто к двери подойдет и постучит, и она снова встает на молитву. Наконец рассказала она об этом Батюшке, который ей на это серьезно сказал: «Вот когда тебя будут опять ночью будить, то ты не вставай и не клади поклонов, а лежи всю ночь. За 1/2 часа как идти на послушание встань и положи 12 поклонов. Она так и сделала; в 12 часу по обыкновению просыпается, и точно кто говорит ей: вставай молиться. Но она помня приказание Старца пролежала на постели до 4 1/2 утра и тогда встав хотела положить назначенные Старцем 12 поклонов, как вдруг ударилась лбом о стул, который раньше никогда на этом месте не стоял. Пошла носом кровь и она, провозившись, не успела положить ни одного поклона. Рассказав все Батюшке, она получила такой ответ: «вот видишь теперь, кто тебя будил; когда ты по своей воле молилась, то тебе не было тяжело сотни поклонов класть, а за послушание и 12 не положила, потому что врагу эти 12 поклонов гораздо тяжелее, чем твоя тысяча, и раньше он тебя будил, а теперь даже и не допустил».
Батюшка советовал чаще вспоминать слова: Предзрех Господа предо мною выну, яко одесную мене есть, да не подвижуся. Помните, говорил он, что Господь зрит на вас, на ваше сердце и ожидает куда вы склоните свою волю. Господь готов каждую минуту прощать нас, если мы только готовы с сокрушением воззвать к Нему: прости и помилуй! Но мы большею частью на вопрос Господа: – Адаме, где еси? – стараемся обвинить других и потому вместо прощения, готовим себе двойное осуждение.
Предостерегая от лености и праздности, Батюшка любил приводить слова св. Ефрема Сирина: «Трудясь трудись притрудно, да избежишь болезни суетных трудов». Так однажды Батюшка велел всем написать на бумажке и приклеить на стенке следующее изречение: «Скука уныния внука, а лень дочь; чтобы отогнать ее прочь, в деле потрудись, в молитве не ленись, – скука пройдет и усердье придет». Побуждая к терпению, он указывал на примеры святых и, по своей привычке выражаться иногда полушутя, составил и на этот случай четверостишие: «Терпел пророк Елисей, терпел пророк Моисей, терпел пророк Илья, так потерплю ж и я». В терпении вашем стяжите души ваши и претерпевый до конца, той спасен будет, – эти слова были любимыми его, и он часто повторял их унывающим.
Ошибками своими Батюшка никогда не велел смущаться, «они-то нас и смиряют», добавлял он. «Кабы на хмель не мороз, так он бы и дуб перерос», говорил Батюшка, поясняя этим, что если бы разные немощи наши и ошибки не смиряли нас, то мы возмнили бы о себе очень высоко.
Учил Батюшка предаваться во всем воле и промыслу Божию и не любил когда роптали и говорили: отчего со мной не так поступили, почему другим иначе сказали? «На том свете, говорил Батюшка, не будут спрашивать: почему да отчего? а спросят нас, почему и отчего мы не хотели терпеть и смиряться? В жизни человеческой все идет вперемешку, как пряжа, – идет ровная нить, а потом вдруг переслега (тонкая нить)».
Батюшка как сам преисполнен был смирения, так особенно заботился, чтобы и сестры старались и понуждали себя к этой добродетели. «Бог любит только смиренных, и как только смирится человек, так сейчас Господь поставляет его в преддверие царства небесного; но когда человек не хочет добровольно смиряться, то Господь скорбями и болезнями смиряет его. Раз одна сестра за невольное ослушание подверглась строгому выговору от настоятельницы. Сестра не могла поступить иначе и хотела объяснить причину, но разгневанная настоятельница не хотела ничего слушать и грозила тут же, при всех, поставить ее на поклоны. Больно и обидно было ей, но, видя что нельзя оправдаться, она, подавив в себе самолюбие, замолчала и только просила прощения. Возвратившись к себе в келью, сестра эта, к великому своему изумлению, заметила, что несмотря на то, что она потерпела такое незаслуженное обвинение, в особенности при посторонних мирских лицах, у неё, вместо стыда и смущения, наоборот на душе было так светло, отрадно, хорошо, как будто она получила что-нибудь радостное. Вечером того же дня она попала к Батюшке (Старец в это время жил в Шамордине) и рассказала ему обо всем случившимся и о своем необычайном настроении духа. Старец внимательно выслушал её рассказ и затем, с серьезным выражением лица, сказал ей следующее: «Этот случай – промыслителен, – помни его; Господь захотел показать тебе, как сладок плод смирения, чтобы ты, ощутивши его, понуждала себя всегда к смирению, сначала к внешнему, а затем и к внутреннему. Когда человек понуждает себя смиряться, то Господь утешает его внутренне и это-то и есть та благодать, которую Бог дает смиренным. Самооправдание только кажется облегчающим, а на самом деле приносит в душу мрак и смущение». «Когда бываешь в Оптиной, сказал Батюшка в другой раз, ходи на могилку о. Пимена и читай надпись на его памятнике; – вот как должен держать себя монах». На памятнике о. Пимена, бывшего смиренным подвижником Оптиной пустыни, духовником братии и самого старца, надпись говорит о том, что он за кротость и смирение был любим всеми. Замечания настоятеля и старших принимал без всякого самооправдания, а сложив смиренно руки просил прощения.
Так ясно, просто излагал любвеобильный Старец свои мудрые наставления, и так сильно они влияли на душу, истомленную борьбой и искушением. В унынии и в томлении душевном Старец был особенно сильным помощником; тут, конечно главным образом, действовали его молитвы, но тем не менее он не оставлял и без подкрепления словом. «Это крест монашеский, говаривал он; надо нести его без ропота, считая себя достойной и получишь за это особенную милость Божию. Бог посылает этот крест любящим Его, но виновным в нерадении и за самомнение. Если в это время придут хульные помыслы отчаяния, то не должно смущаться, это внушение вражеское, и не вменяется в грех человеку; нужно чаще говорить: Господи, хощу или не хощу, спаси мя! Трудящиеся, живущие в повиновении и понуждающие себя к смирению и самоукорению, избавляются от этого креста; но и он полезен и необходим в монашеской жизни, и кто испытал его, будет бояться как огня самомнения и возношения».
«Батюшка, сказала одна сестра, как я могу иметь смирение; святые, которые жили праведно и считали себя грешными, то этим действительно показывали свое смирение, а я, например, кроме грехов ничего не имею, то какое же это смирение, когда я вижу только то, что есть?» Батюшка на это ответил: «смирение в том и состоит, чтобы в чувстве сердца иметь сознание своей греховности и неисправности, укорять себя внутренне и с сокрушением из глубины взывать: Боже милостив буди, мне грешному, а если мы, смиряясь на словах, будем думать, что имеем смирение, то это не смирение, а тонкая духовная гордость».
Когда некоторые малодушные жаловались, что трудна монашеская жизнь, Батюшка говорил, что действительно иночество требует постоянного понуждения и есть наука из наук, но в то же время она имеет громадные преимущества перед жизнью в миру; святые отцы сказали, добавлял Батюшка, что если бы известно было какие скорби и искушения бывают монахам, то никто не пошел бы в монастырь, а если бы знали какие награды получат монахи, то весь мир устремился бы в обители.
Батюшка вообще был снисходителен и, зная, что люди теперь не могут выносить столь сурового образа жизни, какой вели древние иноки, он дозволял по немощи телесной иметь что-нибудь лишнее из пищи и одежды; но желание большего приобретения никогда не одобрял и особенно был всегда против выигрышных билетов и надежды на выигрыш, говоря, что если нужно для человека, то Бог сумеет и без этого послать. Так одна его духовная дочь, имея билет и желая непременно выиграть, огорченная неудачей, говорит раз ему на общем благословении: «Вот, Батюшка, опять я ничего не выиграла, – а уж как я просила Господа, намедни всю херувимскую промолилась!» – «Оттого-то ты и не выиграла, что молилась об этом во время херувимской; поют: всякое ныне житейское отложим попечение, а ты просишь о выигрыше», – сказал ей на это Батюшка с свойственной ему улыбкой.
Не было такой скорби, не было такого искушения, каких не снял бы благодатный Старец с души каждого. К Батюшке потому так тянуло в минуту жизни трудную, что он удивительно горячо принимал к сердцу всякую тревогу душевную. Когда Батюшка брал сестру для занятия, он в это время весь принадлежал ей, жил её жизнью, вникал во все тайные изгибы её сердца, с самой нежной заботливостью указывал на недостатки, судил и прощал, пробирал и ласкал. И как легко становилось на душе после таких «занятий»; все как рукой снято, и выходили от него точно с другим сердцем, с новыми чувствами... Конечно не одно только участие Старца влияло на душу, но та великая сила благодати, какою он был исполнен, совершала внутренний переворот, спасала и разливала жизнь и мир. Доказательством этого служат те многочисленные случаи, когда люди приходили к нему в сильном душевном смущении и, не успев еще передать ему своего внутреннего состояния, принимали одно благословение, когда он выходил к народу, и уже чувствовали облегчение, а иногда и полное избавление от душевной тяготы.
Батюшка выйдет на общее благословение, хлопнет по голове, или сидя на диванчике, пригнет голову и крепко держит рукой все время, пока разговаривает с другими, и затем отпустит, не сказав ни слова... А на душе стало уже светло и спокойно! В другой раз придет сестра как будто спокойная, Старец берет ее в келью и начинает наводить ее на какой-нибудь бывший с ней случай, в котором окажется что-либо серьезное и вредное, а между тем она и не считала это за важное.
Раз одна монахиня пришла к нему на исповедь и говорила все, что помнила; когда она кончила, Батюшка сам начал говорить ей все, что она забыла и между прочим упомянул один грех, которого она не делала. Это смутило ее и она сказала это Батюшке. Тогда Старец ей сказал: «ну, забудь об этом». Но она долго не могла забыть и все вспоминала, но, не найдя за собою этого греха, снова сказала Старцу, что не грешила в этом. Старец опять ответил: «забудь об этом, я так сказал, хотел только»... и не успел он договорить, как она вспомнила, что этот грех действительно был на ней. Пораженная, она принесла чистосердечное раскаяние.
Две сестры пришли в Оптину и просились к Старцу. Батюшка вышел на общее благословение и, увидев их, сказал: «а, ты мне нужна». Сестры не поняли, к которой из них относились эти слова, а Батюшка, возвращаясь назад, взял одну из них за руку и повел к себе. Через несколько минут она вышла от Старца вся в слезах. Её товарка упросила ее рассказать в чем дело, и та ответила, плача: «ах, Батюшка мне так страшно сказал, что он видел врага, который сказал, что ходил в Шамордино смущать меня на такого-то, но я даже и не видала его никогда». В смущении она пошла к своему духовнику о. Анатолию и передала ему все слышанное от Старца. О. Анатолий посоветовал ей хорошенько разобрать свою совесть, что говоря, Старец сказал это не просто. Долго мучилась она и наконец вспомнила, что действительно думала об одном человеке, только не о том, которого назвал Старцу лукавый обличитель, и не каялась в этом. Таким образом враг оболгал сестру перед Старцем, но молитвами его, эта кознь вражеская обратилась в стрелу против него же; сестра через этот случай вспомнила свой неисповеданный грех и принесла чистосердечное покаяние.
У одной сестры случились разные вопросы, касающиеся её внутренней жизни. Это было Успенским постом, в последний год его жизни; народу было много, Старец сильно уставал, и она, не надеясь попасть к нему на беседу, написала ему письмо. Дня через два она была у Старца, и он на все пункты её письма дал полные ответы, вспоминая сам, что еще там было написано. Сестра ушла от Старца утешенная и успокоенная, не подозревая однако какое чудо прозорливости Старца совершилось над ней. В октябре Старец скончался и через 6 недель, при разборке его келейных бумаг, нашли нераспечатанное письмо на его имя; так как на конверте было также надписано и от кого оно, то его и возвратили по принадлежности. Каково же было изумление той сестры, когда она увидела то самое свое письмо, которое писала Успенским постом, и на которое тогда же получила такие подробные ответы, – нераспечатанным.
Но много было примеров, что Батюшке Амвросию была видна целая жизнь человека, – он читал будущее как по книге, и в таких случаях действовал всегда решительно, твердо, властно. Так например рассказывает о себе одна почтенная монахиня.
«Приехала я к Батюшке 22-х летней вдовой. Замуж меня выдали насильно; мать прибила меня и велела идти под венец за человека, которого я совсем не знала. Прожила я с ним 5 лет и осталась вдовой с маленькой дочерью. Приехала я к Старцу с намерением проситься в Белевский монастырь. Но Батюшка выслушав меня сказал: «Монастырь от тебя не уйдет, а только теперь не время, еще нужно в миру пожить, замуж выйти, да дочку воспитать». Я ударилась прямо в слезы, услыхав о вторичном замужестве и решительно сказала: «Нет, Батюшка, уж этого никогда не будет, я и в первый-то раз поневоле замужем была, а другой раз ни за что не пойду». Батюшка же словно не слышит меня и продолжает: «Ты только тогда привези мне его показать, слышишь, – вместе приезжайте, – да я с ним сам поторгуюсь, я дешево тебя не отдам, пускай 20 тысяч даст». Я так и рассмеялась на это, так как у нас было маленькое торговое дело, которое после смерти отца осталось на наших с матерью руках, и хотя имели мы достаток, но о богатых женихах и думать было смешно.
Пока мы жили в Оптиной Батюшка все повторял одно и тоже, а я плакала и сердилась. Между прочим, я просила Батюшку дать нам какого-нибудь хорошего опытного человека, для ведения наших торговых дел, так как мы с матерью мало понимали, и дела наши пришли в совершенный упадок. Батюшка как будто шутя на это сказал: «Да что же, иногда ведь и на дороге хорошие люди попадаются». Наконец настал день нашего отъезда, мы пришли проститься с Батюшкой; он принял нас, благословил и говорит: «Ну прощайте, никого не стращайте, да и сами не пугайтесь». Ничего мы не поняли и скоро поехали по Белевской дороге в возке. Вдруг слышим какие-то голоса, а затем видим троих людей: двое стали держать ямщика, а третий отпрягать лошадей. Мы так и обмерли от страха и тут же вспомнили слова Старца при прощании. В ту же минуту мы услыхали звук пилы неподалеку в лесу и стали кричать, и действительно вблизи находились пильщики, которые прибежали на наш крик и схватили негодяев. Я дала им рубль денег, сказав, чтобы они вели их в Козельск, а сами поскорее уехали. Приезжаем на постоялый двор кормить лошадей, там находился еще какой-то проезжий мужчина; мы с ним разговорились, и оказалось, что ему хорошо знакомы торговые дела, и он ехал к Батюшке Амвросию просить места. Я обрадовалась, предложила ему заняться у нас с матерью, и вскоре он, побывав в Оптиной, приехал к нам и поставил дело так высоко, как мы даже и не ожидали. Вот и сбылись слова Старца, что «и на дороге хорошие люди попадаются».
Так стала я каждый год ездить в Оптину и без благословения Батюшки ничего не делала. В монастырь Батюшка меня не отпускал, велел мать успокоить, да дочку растить, и про замужество все напоминает. Я из себя выхожу, говорю: мне нужно с матерью жить и для дочери будет не хорошо. Так провдовела я 17 лет. Наконец мать моя умерла и дочку свою я выдала замуж. Когда я сделалась совсем свободна, то один богатый купец стал все звать меня к себе в дом хозяйкой. Жил он с своим братом, тоже вдовцом, у которого была дочка. Долго продолжалась эта канитель, я сердилась, слышать не хотела, а он все приставал, говоря, что все равно о. Амвросий велит вам замуж выйти, и звал ехать с ним в Оптину. Человек он был хороший, очень богатый, занимал несколько важных городских должностей. Однажды, бывши у нас в гостях, дочь моя сказала ему, что очень желает нашего соединения и уговорила меня ехать с ним в Оптину.
Батюшка встретил нас весело, благословил одним образом, дал благословенный хлеб, помолился и обернувшись, сказал: «Ну, теперь поздравляю». Я прямо залилась слезами, а Батюшка говорит: «Ну, что ты! Подите на гостиницу, пообедайте и выпейте друг за друга», – и тут же вручил мне от моего нового суженого вексель на 20 тысяч рублей. Так все вышло, как Батюшка предсказал за сколько лет.
Прожила я с ним очень хорошо 7 лет, он долго хворал, я ходила за ним, возила его несколько раз на лечебные воды и наконец схоронила. Приезжаю к Батюшке, а он и говорит: «Ну вот теперь время выполнить и твое давнишнее намерение поступить в монастырь». Я так и ахнула: «Что вы, Батюшка, дайте мне отдохнуть, я всю жизнь в хлопотах и заботах провела, за больным ходила, да опять в подчинение в монастырь; дайте мне хоть немножко своей жизнью пожить, имением заняться». И сколько Батюшка ни уговаривал меня, я никак не соглашалась и стала жить в имении. Батюшка очень гневался на меня, а я все не слушалась.
В это время стало устраиваться Шамордино. Батюшка послал меня туда посмотреть. Поехала я с каким то господином из Петербурга, который всю дорогу мне что-то рассказывал. В Шамордине мне не понравилось. Матушки Софии не было дома; это была масленица и молодые сестры пели разные духовные стишки, смеялись и резвились, а мне показалось это очень не хорошо. Вернулась я в Оптину и говорю Батюшке: «Ну уж, Батюшка, и зачем вы меня туда послали, – искушение одно, – и на монастырь не похоже; да и ехала-то я с каким то Петербургским барином, надоел он мне дорогой». Батюшка засмеялся и говорит: «Вот у нас в скиту уж как строго, а и то на масленой монахи гулять по скиту и по лесу ходят после блинов, да и посмеются иногда, а вот как придет 1-я неделя поста, то никого не увидишь, все носы повесят; так и в Шамордине, – всегда трудятся и работают, а надо и отдых дать, а молодежи и повеселиться немножко. Слыхала ты что про цыгана рассказывают? - добавил Батюшка. - Пришел цыган на масленой в монастырь; его братия блинами накормили. Увидал он что в монастыре хорошо кормят да и думает: эдак пожалуй и я согласен в монастыре остаться. Прожил масленую в монастыре. Наступил великий пост; никто его не зовет поесть, – ждал, ждал, да и попросил, а ему говорят: у нас и не готовят ничего эту неделю. Услыхал он это, да и ушел поскорее из монастыря. Повстречался с ним мужик с собакой. «Куда ты идешь?» спрашивает он у мужика. – «Да иду собаку топить». – «Не стоит, сказал ему цыган, веди ее лучше в монастырь, там сама околеет». «Так, – закончил Старец, - всему свое время». Про спутника же моего Батюшка сказал: «уж не знаю что будет, либо пойман, либо нет, а сеточку закинули». Через год я приезжаю в Оптину, гляжу, идет этот самый барин в монашеском подряснике.
Сделалась я нездорова, и доктор мой послал меня на Кавказ; я совсем собралась и заехала к Батюшке, Батюшка все выслушал и говорит: «Ну поживи немножко у нас». Живу. Прихожу раз к Батюшке, а он и говорит: «ты бывала когда-нибудь в Жабынской Пустыни?» – «Нет, говорю, Батюшка, не была». – «Ну так съезди, искупайся там». – «Батюшка, говорю, да мне пора уж на Кавказ, я и так уж время упускаю, доктор велел в мае, а май уж проходит, да и купаться мне нельзя при моей болезни». – Нет, сказал Батюшка, это ничего, больным-то и надо в св. месте искупаться». Позвал Батюшка одну Шамординскую монахиню и говорит: «Вот поезжайте вместе в Жабынь. Как пойдете из скита, встретится вам извозчик, вы спросите, если его зовут Максимом, нанимайте, и завтра на рассвете поезжайте». Идем мы из скита, встречается мужик; мы и спрашиваем: «Кто ты?» Он говорит: «Я извозчик». – «А как тебя зовут?» – «Максимом». Переглянулись с м. Е. и наняли его. Побыли мы в Жабыни, помолились, я искупалась по приказанию Батюшки, а м. Е. не стала, говоря: «Вам Батюшка велел. а мне ничего не сказал». Поехали обратно. Приходим к Батюшке, а он посмотрел на нас и говорит: «Вот один поехал дураком, а приехал умным, а умный приехал дураком». Поняли мы что это относилось к м. Е. за то, что она не стала купаться. Поговорили немножко с Батюшкой, а он вдруг и говорит: «Да, вот что, – тут о. Анатолий приходил за вами, ему вы что-то нужны, идите скорее». Удивившись мы пошли. Глядим о. Анатолий в ризе. о. Иосиф, о. Венедикт тоже в ризах, певчие стоят. Что – такое ничего не понимаем, о. Анатолий на нас глядит. «Ну что же, говорит, сколько же вас?» – «Нас двое», говорим. – «Только-то, ну становитесь». – «Да что такое?» спрашиваем. – «Да ничего, вот Старец велел вас пособоровать». – «Как соборовать, вскрикнула я, зачем, да я не больная!» – «А не больная так зачем на Кавказ едешь», – сказал о. Анатолий. Так нас и особоровали. Пришли мы к Батюшке, а я и говорю: «Батюшка, да что это вы делаете, вы еще что придумаете», а Батюшка торопит меня и говорит: «иди, иди скорее, там тебя о. Иосиф дожидается». – «Зачем еще?» – завопила я. – «Да он там молитву какую-то хочет тебе прочесть». – «Господи помилуй, говорю я, какую еще молитву, на что?» – «Да исповедную, говорит Батюшка, а там может и исповедуешься у него». – «Да что вы, Батюшка, в самом деле, со мной делаете, зачем я пойду к к о. Иосифу исповедоваться, да я и не говею». – «Нет говеешь, говорит Батюшка, но так как на Троицын день очень трудно, то ты к завтрому готовься». Пораженная пошла я к о. Иосифу, прочитал он мне исповедную молитву и спрашивает: «Батюшка вам говорил что-нибудь? Он мне велел вас исповедовать». – «Ну исповедуйте», ответила я. На другой день я приобщилась. На Духов день отстояла я раннюю обедню и пришла в номер чай пить. Только выпила чашку, входит гостинник и говорит: «За вами лошадь приехала». – «Какая лошадь, да я никуда не еду», говорю. – «Да я не знаю, говорит гостинник, кучер говорит за вами». – «Господи Иисусе! Что еще за новости», - думаю я. Вышла на крыльцо; стоит тележка, я спрашиваю кучера: «Кто тебя послал?» – «Меня из скита послали, велели скорее везти вас». Ну, думаю, верно что-нибудь я скоро нужна; оделась и вышла садиться. Ветер был страшный, все срывало с меня, и пыль прямо засыпала глаза. Я взяла платок и закрылась совсем с лицом. Едем; вдруг я слышу, что мы точно на мост въехали, копыта по дереву стучать. Открыла я лицо, смотрю, мы на пароме. «Да куда ты меня везешь-то?» – накинулась я на возницу. – «Да в Шамордино», – отвечал он. – «Как в Шамордино?» – взвыла я. – «Да мне так приказано, только вам не велели раньше сказывать».
Тут я поняла, что Батюшка не мог никак уговорить меня поступить в монастырь, так уж своею властью заставляет меня покориться воле Божией. Всю дорогу я проплакала, а когда приехала в Шамордино, то на гостинице старшая сестра спросила мое имя и сказала, что меня здесь ждут, что Батюшка велел приготовить номер; а Матушка София сказала, что Батюшка благословил мне здесь оставаться и ждать пока он пришлет за мной.
Так я и осталась в Шамордине. Ездила после устраивать свои дела и теперь живу и Господа, и Батюшку благодарю».