Часть 3
Утвердившись, таким образом, в мысли, что мой путь определен, оставалось только дождаться удобного случая для разрыва с миром. Он не замедлил представиться, хотя со стороны все и выглядело как спонтанная импровизация и сущее безумие.
К тому времени я около года обучалась в регентской школе при Московской духовной академии, что и послужило отправной точкой в цепи тех событий, которые с удивительной последовательностью и быстротой привели меня в монастырь.
Все началось с того, что к владыке Питириму пришел ныне покойный Николай Васильевич Матвеев, выдающийся регент и педагог, заведовавший регентским классом академии. Он уже давно хотел организовать отдельное учебное заведение для регентов, чтобы там могли обучаться и девушки (поскольку академический регентский класс предназначался только для семинаристов). В 1978 году в Сергиевом Посаде удалось создать подобие такой школы, но ее статус был нелегальным, поскольку Совет по делам религий при советском правительстве ничего о ней не знал, а начинать с ними разговор о чем-либо подобном было бессмысленно. Только в 1987 году Регентский класс был официально преобразован в Регентскую школу с четырехлетним сроком обучения, при этом основной состав учащихся стал женским, как это остается и по сей день. Тогда же все обучение носило характер факультатива. Была создана женская группа при Регентском классе преимущественно из числа сотрудниц и служащих академии и Лавры, и в этой группе два раза в неделю преподаватели Регентского класса (в их числе и мой давний дорогой друг – Светлана Ивановна Романенко) проводили консультации по музыкальной теории, вокалу и церковному пению. Владыка Питирим устроил меня туда, позволив на один день отлучаться из редакции, и я стала регулярно ездить на занятия в Лавру. Это было для меня милостью Божией, так как давало возможность хоть как-то восполнить недостаток музыкального образования, необходимого мне как регенту. К тому же за эти пропущенные дни я продолжала получать полный оклад, что было для меня весьма существенно: снимать комнату обходилось все-таки недешево.
Но через год к нам в редакцию взяли на должность бухгалтера новую сотрудницу, и она, не знаю уж по каким соображениям, ежемесячно стала вычитать из моей зарплаты пропущенные мною четыре дня. Формально она была права, и доказывать что-либо было бесполезно. Возможно, она просто опасалась неприятностей со стороны властей, в случае если бы дело когда-нибудь вдруг дошло до проверки, но я, со своей стороны, восприняла это как личное оскорбление. Конечно, сейчас я первая сказала бы человеку в подобной ситуации, что нужно потерпеть, тем более что учеба должна окончиться через год, и вопрос с пропущенными днями оказался бы снят. Но уже было сказано, какие настроения у меня были в тот период. Мир как таковой становился все более неприемлемым, и в общей картине жизни это вроде бы незначительное искушение послужило последней каплей или последним штрихом, как бы подведшим черту.
И вот, получив в очередной раз урезанную зарплату, я в расстроенных чувствах поехала к батюшке и сказала ему: «Чем все это терпеть, непонятно для чего, не поехать ли мне к матушке Магдалине и попроситься остаться?» Не знаю, какого ответа я ждала. Возможно, думала, что он одобрит мое намерение, но посоветует не спешить. Но реакция отца Наума оказалась совсем неожиданной. «Вот-вот, – ответил он, сразу оживившись и как будто обрадовавшись, – поезжай и попросись!» – «Когда?» – «На Покров!» Это значило – в ближайшие выходные. Желание увидеть матушку было очень сильным. Я быстро собралась и вылетела в Ригу. На дворе стоял октябрь 1983 года.
Эта поездка внешне ничем не отличалась от других. Как и было заведено, я заранее позвонила в монастырь, сообщив время прибытия самолета: матушкино баловство дошло уже до того, что она каждый раз присылала за мной в аэропорт монастырскую машину. Но вылет задержался, и машина вернулась в монастырь пустой, а мне пришлось уже поздней ночью добираться до Риги на такси. По обыкновению меня встретили как желанную и дорогую гостью. Диван в соседней с игуменской комнате был уже застелен и приготовлен, встретившая меня матушкина келейница мать Вера сказала, что утром будить меня не велено, и я могу вволю выспаться с дороги. Это оказалось очень кстати: я сильно устала и от дороги, и от всего пережитого.
На другой день матушка Магдалина, как всегда очень ласково и приветливо приняла меня, однако главная цель моего приезда в разговоре так и не всплыла. Во время нашей беседы пришла сестра, руководившая правым клиросом, и попросила меня в свою череду на то время, пока я там (в монастыре все уже знали о моей учебе при академии, и клиросные заранее рассчитывали на мою помощь). Матушка Магдалина охотно дала свое согласие, и я тут же встала, чтобы идти на спевку. Но вдруг она остановила меня и, сказав: «Подойди!» – перевязала мой платок, прикрыв спереди лоб, как это полагается у послушниц. «Вот так будет хорошо!» Никаких объяснений она не дала, тут у них с отцом Наумом было много общего: совершив какое-то неожиданное действие, они никогда его не поясняли, да и как можно объяснить то, что в какой-то момент положил на сердце Господь? Оставалось только повиноваться.
К счастью, никто из сестер ни о чем не спрашивал, и я день или два проходила в довольно странном виде – в темном платке, как у послушницы, и в коротком мирском платье. Матушка держала себя как ни в чем не бывало, остальные тоже. И только старушка-монахиня мать А. (ее келлия была в том же коридоре, что и игуменская) при каждой нашей встрече выдавала один и тот же комментарий, адресованный, правда, не мне, а куда-то в пустоту: «Голову одели, а хвост короткий!» Такие полублаженные, как она, в Рижском монастыре встречались среди пожилых сестер, матушка игумения иногда к ним прислушивалась. На третий день мы вместе шли по коридору, и мать А., проходя мимо нас, вновь не упустила свое: «Голову одели, а хвост короткий!» Матушка оглянулась: «Что ты сказала, мать?» – «Говорю, матушка, что лоб прикрыли, хвост короткий! Вроде как не принято так-то?» Матушка Магдалина долго не раздумывала. Бросив на ходу короткое «Пойдем!», она отвела меня в свои покои, попросила келейницу мать Веру подать ей один из игуменских подрясников и тут же надела его на меня, подпоясав ремнем. «Вот теперь все как надо!» Я глупо улыбалась, а может и выдала от волнения короткий смешок, потому что матушка вдруг строго и внушительно сказала: «Напрасно смеешься! Ты только позвонила сообщить, что прилетаешь сюда, а мне Матерь Божия уже открыла, что тебя надо одеть!»
Когда батюшка первый раз увидел меня в подряснике, то сказал удивленно и словно сам себе: «Ну надо же, как поняли друг друга!» Очевидно, он имел в виду себя самого и матушку Магдалину, их общее согласие на мой счет.
В те годы Рижскую кафедру возглавлял уже упомянутый митрополит Леонид (Поляков), выдающийся богослов и иерарх, настоящая живая легенда. Господь даровал ему удивительный путь. Он родился в Санкт-Петербурге в семье врача в 1913 году, а перед самой войной и сам стал врачом, закончив Ленинградский медицинский институт, прошел через войну и блокаду. Хорошо помню медаль «За боевые заслуги», украшавшую его рясу вместе с архиерейской панагией. Многие знали и помнили, что, будучи военным врачом, он регулярно отсылал продукты из своего пайка митрополиту Ленинградскому Алексию (Симанскому), будущему Патриарху, разделявшему вместе со своей паствой все, что принесла блокада. После войны будущий митрополит Рижский закончил Ленинградскую Духовную академию, принял монашеский постриг, преподавал в Московских духовных семинарии и академии, был возведен в сан епископа Курского и Белгородского. Став викарием Московской епархии, получил назначение на пост председателя Хозяйственного управления Патриархии и настоятеля Богоявленского собора. Его блестящие проповеди стали привлекать молодежь, и через год последовал перевод из Москвы. В 1966 году владыка возглавил Рижскую кафедру, которую занимал до своей праведной кончины в 1990-м году. Его служение стало легендарным. Он приглашал в свою епархию образованных людей для рукоположения в священники, оказывал покровительство почитаемому архимандриту Тавриону (Батозскому), который именно в период его управления епархией стал духовником Спасо-Преображенской пустыни Рижского женского монастыря близ Елгавы. Архиерейское подворье находилось тогда на территории Троице-Сергиева женского монастыря, и владыка был для нас близким и родным, его присутствие служило утешительным подспорьем среди искушений и скорбей монашеского жития, на которое я решилась наконец на сорок третьем году жизни. Меньше чем через полгода ко мне присоединилась старшая сестра. Мой постриг в рясофор состоялся 28 марта 1986 года. В 1985 году матушка Магдалина перенесла серьезное гипертоническое заболевание и думала, что может скоро отойти. Потому и наше пострижение оказалось не совсем обычным. Во-первых, все мы в иночестве получили имена мужских святых, до этого их давали только монахиням. Матушка потом так и объяснила: «Думаю, что скоро умру и уже не успею постричь вас в мантию. Поэтому дала вам мужские имена, считайте, что авансом». Так же авансом мы получили большие монашеские постригальные кресты, хотя другим сестрам в рясофоре обычно давали маленькие (это был характерный для Риги обычай и более он нигде не распространен).
Другой, немного грустной деталью было то, что по слабому здоровью матушка отказалась сама принимать нас от Евангелия, предоставив это другим монахиням, оказавшимся вдруг на положении стариц, и первое время они сами не знали, как к этому отнестись. Мне в духовные матери досталась кроткая и молчаливая монахиня Феодосия (Дуля). Ее отличали скромность, высокий подвижнический дух, удивительная доброта. Трудно представить более разительный контраст, какой мы с ней представляли. Моложе меня более чем на десять лет, она поступила в монастырь намного раньше и являла образец монахини: ее почти не было видно и слышно, в то время как вокруг меня всегда собиралась шумная компания. В основном я была тогда на общих послушаниях, она – в пошивочной, так что пересечься нам было негде. Но у матушки Магдалины ничто не делалось просто так, потому-то удивление и недоумение, испытанное нами от ее выбора вначале, со временем сменилось чувством духовного родства и любви. Это же касалось полученного имени и постригальной иконы. Об этом расскажу поподробней.
С именем обстояло так. В монастыре жила престарелая монахиня Сергия, почитаемая блаженной. Она относилась ко мне очень хорошо, но при встрече каждый раз звала Серафимой. Вот почему я не удивилась, когда, входя перед постригом в игуменскую, увидела на столе икону преподобного Серафима Саровского. На другие иконы даже не стала смотреть, так как была уверена: эта – моя. «Значит, меня назовут Серафимой, и мать Сергия так предсказала, что же может быть лучше!» Настроение мое немедленно поднялось. Кроме меня, было еще двое сестер, предназначенных к постригу – послушницы Мария К. и Нина С., обе старше меня по чину, так что мое пострижение должно было быть последним. Могу честно признаться, когда первую из них назвали Серафимой, я расстроилась и растерялась: как же так, ведь это мое имя! Вторая оказалась инокиней Никандрой. Тоже неплохо, но все-таки, кем же буду я? «Сестра наша Никона постригает власы главы своея…» Никона! Почему же Никона? Незадолго до этого владыка Леонид постригал свою келейницу и назвал ее Никоной. Тогда подумалось: значит, я этого имени уже иметь не буду. Но, скажите, в чем можно быть уверенной, не зная промысла и воли Божией? Господу было угодно, чтобы и у меня было имя Никона, в честь ученика великого Сергия, преподобного Никона Радонежского, а день моего Ангела оказался тот же самый, что и у батюшки, отца Наума – 19 июля, на собор Радонежских святых!
Могла ли я знать об этом, когда, проходя придел преподобного Никона в Троицком соборе Лавры, прикладывалась к его святым мощам? «Он взял тебя под свое покровительство, еще когда ты жила в Посаде», – сказала матушка Магдалина во время праздничного ужина в игуменской, который она называла «брачным пиром». Очень скоро я имела случай в этом убедиться. Мать Серафима и мать Никандра, постриженные вместе со мной, получили в качестве благословения очень хорошие иконы Матери Божией – новые, прекрасно выполненные, в окладах под стеклом, мне же досталась «Скоропослушница» совсем иного вида и качества. «До каких пор матушка будет меня смирять и в большом, и в малом?» – думалось мне вплоть до ближайшего приезда в Лавру. Прибыв на место, я пошла приложиться к мощам своего небесного покровителя. Каковы же были удивление и радость, когда оказалось, что моя постригальная икона Матери Божией «Скоропослушница» является копией той, что находится рядом с его ракой! Значит, здесь было именно его благословение, матушка совершенно права! Я еще больше полюбила свое новое имя, а святой, подаривший мне его, стал мне еще дороже.
Имя, кстати, прижилось так быстро и органично, что когда через полгода во время каких-то посиделок одна из сестер вдруг спросила: «Послушайте, а как Никону звали до пострига?» – не только она, но и никто из присутствовавших не смог вспомнить моего мирского имени. Оно буквально изгладилось у всех из памяти, а ведь я его носила сорок пять лет!
Постриг, в том числе и иноческий, является таинством, никто из монашествующих с этим спорить не будет. Полгода я летала как на крыльях, радость не проходила ни при каких искушениях, и сами искушения выглядели незначительными по сравнению с этой радостью. Она оказалось столь сильной именно потому, что была нежданной! Когда пришло время пострига в мантию, я подумала: наверное, повторится то же, что было в иноческом постриге, или будет еще сильнее! Но оказалось как раз наоборот. Поэтому лучше все-таки не настраиваться на духовные утешения: Господь не поставляет их по заказу.
И, кстати, вот еще урок на тему, что ничего нельзя знать наперед! Когда имя Никона получила сначала келейница владыки, а потом и я, то одна из пожилых сестер, чей постриг был «на очереди», решила с полной уверенностью: «Ну уж меня-то Никоной теперь точно не назовут!» Именно так ее и назвали.
***
Когда мы возвращались из игуменской в храм после «брачного пира», то оказалось, что мы с матерью Серафимой перепутали наметки: я ростом намного ниже ее, и по ошибке надев ее наметку, шла по коридору с волочащимся по полу длинным шлейфом, у нее же, наоборот, он оказался коротким. Когда нам объяснили нашу оплошность и мы вновь надели свои собственные наметки, не знаю почему, я вдруг подумала: значит, в мантию меня постригут первой из нас троих. Так и получилось по прошествии двух лет.
Обсуждая с матушкой мою кандидатуру на монашеский постриг, владыка Леонид был уверен, что мне следует сменить имя, – так было всегда, и он не видел причины, почему здесь должно быть исключение. «Давайте назовем ее Сергией», – предложил он. Не стоит удивляться, что в Риге эти два имени – Сергия и Никона – были столь популярны, монастырь, как-никак, Троице-Сергиев! Но матушка Магдалина проявила твердость: «Нет, Владыка Святый, я хотела бы оставить ей имя Никона». – «Почему?» – «Сама не знаю». Это показалось убедительным. «Но тогда давайте сменим святого». – «Святого я тоже хотела бы оставить прежнего, он ей очень помогает». – «Что ж, матушка, Ваше право, оставим все как есть!»
Постриг был назначен на 25 марта 1988 года. Вместе со мной постригалась инокиня мать Нонна, ставшая монахиней Михеей.
С ним у меня связано воспоминание о двух недоразумениях, имевших, однако, серьезный смысл, здесь явно имело место вмешательство свыше. Первое искушение состояло в том, что четки, предназначенные мне среди прочих деталей монашеского облачения, во время пострига исчезли неведомо куда. Надо передать их владыке, чтобы он вручил мне «меч духовный», а их нет! Побежали к матушке: «Матушка, четки исчезли!» Счет времени шел на секунды, посылать за другими было некогда – тогда матушка Магдалина сняла со своей руки четки (очень красивые – с зелеными бусинами) и передала их для меня. Вторая накладка была того лучше: владыка Леонид забыл, что по окончании пострига следует вручить «новоначальных сих» предназначенной им старице! На этот раз матушка была настроена сама нас принять от Евангелия, мы ждали этого с большой радостью и волнением. Однако наше ожидание закончились ничем: владыка чуть замедлил, певчие, не сообразив что к чему, запели отпуст, и мы остались сами по себе – без восприемной матери! Такие случаи бывают и всегда переживаются очень тяжело. Причина недоразумения проста: в чине пострижения, дошедшем до нас с царского времени, порядок вручения напечатан только в отделе рясофорного пострига. Поскольку в мантийном постриге он дублируется, то там этого текста нет, предполагается, что кто-то во время откроет нужные страницы. Если не сообразит уставщик, а священнослужитель, совершающий постриг, забудет, то все получится так, как получилось со мной.
Конечно, я была очень расстроена. Но потом, когда сестры стали подходить и поздравлять нас, матушкина келейница, мать Вера сказала мне: «А ведь четки-то отца Наума!» Оказывается, это был его подарок матушке игумении, и удивительным образом они оказались у меня! Тогда я подумала: «Значит, батюшка сам принял меня от мантии, он не хотел передавать меня никому, а четки – свидетельство, что без его молитвы тут не обошлось!» Тогда я не учла и тот факт, что четки были с руки игумении, а мне самой предстояло стать ею меньше чем через три года. Долгая монашеская жизнь в родном монастыре не была мне суждена, и приняла бы нас матушка от Евангелия или не приняла, ее власть надо мной все равно не была бы долгой.
Мантийный постриг вдохновил меня начать своеобразное подвижничество, к которому до того никогда не имела склонности по природной своей лени. До сих пор удивляюсь, как меня хватало на то внешнее делание, к которому вдруг проснулись вкус и горение. Четыреста земных поклонов за раз не казались обременительными. Я стала всячески бороться со сном, спала почти на голых досках, пыталась вычитывать за сутки все двадцать кафизм. Едва получив мантию, мы с матерью Михеей стали всерьез мечтать о схиме. Однако, как я понимаю теперь, все эти внешние подвиги не имели такого значения, как нечто другое, гораздо более важное: в тот период я наконец обрела истинно православное устроение. Это трудно объяснить. В какой-то момент я вдруг стала отчетливо понимать правоту Святых Отцов и внутренне с ней согласилась. Их книги мне доводилось читать и до монастыря, Ефрема Сирина например, но тогда это была литература, расширявшая кругозор, и не более того. А теперь все написанное Святыми Отцами стало моим собственным убеждением.
Это решило многие внутренние проблемы и дало возможность двигаться дальше:
– распознавать темную сторону страстей и сознавать, что именно она в первую очередь мешает богоугодной жизни,
– понимать разницу между фарисеем и мытарем,
– объективно и здраво видеть, что все в тебе и вокруг тебя заражено грехом,
– признавать спасительную силу скорбей и болезней, выжигающих эту греховную заразу,
– искать смирения и покаяния,
– стремиться к Богу именно как к Спасителю и Отцу,
– согласиться без малейшего сомнения с тем, что монашество – величайший дар, который дал Господь людям.
Такое состояние души было самым ценным из всего, что Господь посылал в ту пору, потому что оно осталось со мной до конца, даже когда от подвигов и первой благодати остались лишь воспоминания.
Удивляюсь вот чему. Мне никогда не пришлось делиться этими откровениями с матушкой Магдалиной. Кому-то покажется необъяснимым, что наше с ней доверительное и теплое общение до моего определения в монастырь не перешло в духовное сближение, когда я стала одной из сестер. Мне не пришлось ходить к ней на откровение помыслов, хотя это и было принято у молодых. Правда, только у тех, кого она сама выбирала в качестве духовных чад. Мне не посчастливилось быть в их числе. Попытки сделать первый шаг не приветствовались самой матушкой. Что тут можно было сделать? Возможно, она предпочла, чтобы я самостоятельно шла дорогой проб и ошибок, потому что мне был необходим именно такой опыт. Или с моей стороны не хватило искренности и самоотвержения. Но, как бы то ни было, по матушкиным святым молитвам Господь даровал милость стать с ней одного духа и устроения, и она это понимала, хотя, повторю вновь, мы не вели с ней бесед об этом. Все определилось, когда, к моему (и не только моему) удивлению, матушка вдруг назвала меня в числе тех монахинь, к кому она благословляет сестер обращаться за духовной помощью.
Это было в последний год моего пребывания в Риге. Во время одной из своих бесед с сестрами матушка игумения открыто известила всех, что при всем желании уже не может в одиночку пасти столь большое словесное стадо, и потому каждая сестра отныне может пользоваться руководством тех монахинь, которым это благословляется. Она назвала три или четыре имени, в том числе и мое. Не могу сказать, что меня это испугало. Скорее обрадовало и утешило матушкино доверие после ее, в общем-то, строгого и сдержанного отношения ко мне! Тогда была уверенность, что, кроме одной или двух молодых сестер, уже обращавшихся ко мне за советом, других желающих не будет. Но я ошиблась: в мою келлию потянулись многие. Духовная работа, которую мы сообща вели, бесконечно обогатила мой опыт. Это было как хождение по водам апостола Петра – великий дар, посланный исключительно за послушание, вряд ли я сама дерзнула бы окормлять кого-то духовно, имея за плечами столь недолгий срок пребывания в монастыре. Могла ли я знать, что Господь уже готовит мне новое, куда более трудное поприще – то, что должно полностью изменить не только мою жизнь, но и жизнь многих и многих! На мантийный постриг матушка игумения благословила меня Казанской иконой Божией Матери, и я уже не удивлялась, узнав, что монастырь, где мне предстояло принять настоятельство, называется Казанская Свято-Амвросиева женская пустынь. Это произошло в 1990-м году.
Все в нашей судьбе замыслено Господом еще прежде нашего рождения, и только подойдя к какому-то новому этапу жизни, начинаешь понимать, к чему именно тебя готовили те или иные обстоятельства и люди.
***
Первые слабые намеки на мое будущее игуменство стали приходить задолго до того, как оно легло на меня всей своей тяжестью. Господь определенно не хотел застать меня врасплох. Первым вестником стал батюшка, отец Наум. Полагаю, он знал не только о том, что мне придется настоятельствовать в женском монастыре, но и в каком именно.
В пору моей работы в редакции у владыки Питирима мы с сестрами Четверговыми однажды летом собрались в Оптину пустынь. Это были еще развалины былой Оптиной, но верующий народ продолжал чтить само место, паломничество к могилкам старцев не прекращалось никогда. Когда мы благословлялись у батюшки на эту поездку, он очень охотно согласился и даже дал адрес своего духовного друга отца Леонтия в селе Нижние Прыски под Козельском с просьбой позаботиться о нашем ночлеге. «И скажите, что я очень просил его свозить вас в Шамордино!» – батюшка повторил это несколько раз. Тогда слово «Шамордино» мне ни о чем не говорило, но я его запомнила. К сожалению, у отца Леонтия не получилось отвезти нас туда, и в тот раз мы его не увидели. Это было в 1982-м году.
Потом, уже в Риге, незадолго до иноческого пострига матушка игумения благословила меня проводить к отцу Науму послушницу Нину С., ту самую, с которой нас потом вместе постригали в рясофор. Несмотря на очень молодой возраст, она стала ощущать серьезную болезнь сердца, и нас послали к батюшке за советом относительно ее лечения. Ее родители жили в Калуге, отец Наум отправил нас к ним погостить. «Мы можем съездить в Оптину?» – «Да, конечно! И обязательно посетите Шамордино, это ведь недалеко…» Снова Шамордино! На этот раз мы туда все-таки попали. Походили среди развалин. Почему он так настаивал на моей встрече с этим местом? Как мог знать уже тогда его значение не только в истории Церкви, но и в моей собственной судьбе? Он никогда не говорил об этом.
Вспоминаю еще такую деталь. Батюшка нередко практиковал особый метод обличения человека в тех грехах, которые тот по ложному стыду не открывал на исповеди. Выбрав кого-нибудь третьего (обычно из своих старых и испытанных чад), он выговаривал ему за эти самые грехи при всем честном народе. Лично мне не раз доставалось за чье-нибудь тайное пьянство. Все мы знали, почему он это делает, и старались «подыграть» ему: вслух каялись, смирялись, просили молитвенной помощи. Когда я была уже пострижена в мантию, батюшка во время одного из моих приездов к нему, вновь начал вслух «обличать» мое мнимое пьянство: «Куда это годится! Монахиня, а все туда же! Честно говори: пьешь?» – «Пью, батюшка, простите!» – «Посмотрите на нее! Ну как она с посохом пойдет, если ее качает? Все сразу поймут, что она пьяная, стыда не оберешься!» Этот намек на игуменский посох тогда порядком сбил меня с толку. Да и как иначе? Зная, что отец Наум ничего не произносит просто так, можно было легко предположить, что речь идет о моем будущем, однако поверить в такую возможность, зная собственную духовную немощь, было невозможно. Чтобы не мучиться неизвестностью, я постаралась просто поскорей обо всем забыть. Не тут-то было! Пророчества продолжались.
В Спасо-Преображенской пустыньке в то время уже более десяти лет безраздельно царил отец Петр Кучер, наследовавший архимандриту Тавриону, одному из самых почитаемых общероссийских духовников. Отец Петр и сам в скором времени стал очень почитаем, но только с матушкой Магдалиной у него отношения не сложились. Приезжая в Пустыньку по послушанию, мы, близкие ей сестры, старались держаться с ним как можно осторожнее. И вот однажды стоило мне там появиться, как отец Петр, по обыкновению куда-то спешивший в сопровождении нескольких женщин, останавливает меня на общей аллее и спрашивает внезапно: «Это ты у нас игумения?» Я испугалась не на шутку! «Нет, батюшка, что Вы! Матушка Магдалина!» Он махнул рукой с досадой: «Да не здесь, не здесь! Ты ведь дивеевская игумения, разве нет?» – и, не дождавшись ответа, побежал дальше. Эта новость тут же разнеслась среди паломниц, и несколько дней на меня приходили посмотреть многочисленные духовные чада отца Петра. Они нисколько не сомневались, что видят перед собой будущую дивеевскую игумению! А ею стала как раз не я, а монахиня Сергия (Конкова), бывшая тогда благочинной в Пустыньке. Но, как бы то ни было, отец Петр оказался вторым старцем, косвенно предрекавшим мой будущий крест. Третьим стал отец Иоанн Крестьянкин.
Ровно за год до решающих перемен, мы с одной из молодых сестер, инокиней Феклой, получили разрешение посетить Псковские Печеры, для благословения у отца Иоанна. Каждая из рижских сестер получала такую возможность хотя бы однажды, а духовные чада старца, конечно, чаще. Нам в тот раз эта поездка далась нелегко. В город мы приехали уже поздним вечером, в монастырь нас не пустили, так как был час его закрытия, знакомых для ночлега мы не имели, и все, что оставалось, это ждать наступления утра в здании городского почтамта, благо, оно не закрывалось круглосуточно. Просидев на жестких стульях до утра и почти не сомкнув глаз, хотя до этого целый день были в дороге, мы, дождавшись начала полунощницы, отправились в обитель и там, по милости Божией, смогли договориться о встрече со старцем. Он сам назначил время, в которое принял нас без очереди (кажется, тот день у него был вообще не приемный). Батюшка отец Иоанн был само гостеприимство и сама любовь:
«Проходите, проходите, дорогие! Как я рад, как я рад! Такие славные матушки ко мне прибыли, просто загляденье (после бессонной ночи на почте вряд ли это было так). Кому же из вас игуменский посох вручат?» Опять этот посох! Что можно было тут подумать? Мы приехали поговорить с ним о духовной жизни, рассказать о своих проблемах и искушениях, а батюшка в разговоре с нами то и дело переключался на игуменскую тему. Мы, например, спрашиваем по просьбе одной из сестер, у которой он был духовным отцом, принимать ли ей монашеский постриг, если встанет такой вопрос. «Да, да, все мечтают о мантии, и не думают при этом, что на каждой новой ступени прибавляют себе врагов, а силы где? Послушник имеет дело с одним бесом, а инок уже с пятнадцатью. А монах? Монах с тридцатью! Вот был такой случай: одна игумения предостерегала послушницу…» Далее следовал старинный, не имеющий отношения к делу анекдот про то, как игумения старалась отучить послушницу от мирской привычки душиться цветочной водой. Мы спрашиваем его, всегда ли плох обман, например, когда сестры скрывают от матушки Магдалины, какое высокое давление показывает прибор, чтобы не пугать и не расстраивать ее? Старец отвечает: «Матушку нужно беречь. Таких, как она, мало. И всегда было мало!» И опять: «Вот одна игумения как-то приехала к владыке на прием, а там еще трое…»
В общем, об игумениях мы узнали в тот день больше историй, чем за всю предыдущую жизнь! При этом отец Иоанн сумел согреть и утешить нас своей благодатью так обильно, что мы и думать забыли и о голоде, и об усталости. Мать Фекла говорит мне потом: «Знаешь, что я поняла? Ты будешь игуменией!» Отвечаю: «А может, ты?» Посмеялись и поехали обратно в Ригу.
Старцы есть старцы. От них, как правило, ждут пророчеств и чудес. Но как быть с теми, кто вовсе не имеет репутации прозорливого старца, и все же пророчествует, причем с удивительной точностью? В братии Троице-Сергиевой Лавры состоял игумен отец Сильвестр, несший послушание в монастырской книжной лавке. Он торговал в ней много лет, и мое лицо было ему знакомо еще до того, как я поступила в монастырь. Затем, бывая в Лавре в пору моего послушничества, по поручению батюшки отца Наума я часто закупала что-нибудь для его духовных чад в Риге. Первый раз увидев меня в подряснике, отец Сильвестр удивленно и приветливо спросил: «Ты что же, в монастыре теперь?» – и получив утвердительный ответ, сказал – не то серьезно, не то шутя: «Значит, игуменией будешь!» И он повторял это на протяжении шести лет! Каждый раз, видя меня в лавке, отец Сильвестр уверенно говорил: «Будешь игуменией, будешь!» Я так понимала, что он по своей доброте просто хочет меня утешить, зная, как горек бывает монастырский хлеб, и все ждала, когда ему надоест эта шутливая игра в пророчество. Но вместо этого дождалась его исполнения! Настал день, когда уже не в лавке, а на улице перед Успенским собором он увидел меня с наперсным игуменским крестом и, нисколько не удивившись, сказал: «Ну вот, я же говорил – игуменией будешь!» Мы засмеялись оба. Это было время исполнения и не таких предсказаний: из духовных лиц почти никто не остался там, где застало его 1000-летие Крещения Руси, священный сан получали те, кто в иное время не мог о нем даже подумать, а настоятельницами становились неопытные монахини, вроде меня. Но, так или иначе, всем пришлось покориться воле Божией и отправляться туда, куда посылало священноначалие. Выбор у каждого из нас был достаточно прост: вымолить у Господа силы и с Его помощью справиться с поставленной задачей, либо умереть на послушании, исполняя монашеские обеты.
Первым в этом ряду мучеников послушания был владыка Евлогий, ныне архиепископ Владимирский и Суздальский.
В 1984-м году в преддверии торжеств, связанных с предстоящим празднованием тысячелетия Крещения Руси, советское правительство согласилось передать церкви московский Свято-Данилов монастырь. Владыка Евлогий (тогда еще отец архимандрит), исполнявший обязанности эконома Троице-Сергиевой Лавры и Академии, получил назначение наместника. Последовал тяжелейший период восстановительных работ, описанный им в книге «Это было чудо Божие». Затем в 1986 – 1988 годах он занимался ликвидацией последствий большого пожара, случившегося в Духовной академии в 1986 году. Когда работы были почти завершены, указом Святейшего Патриарха Пимена в 1988 году отец Евлогий был назначен наместником Свято-Введенской Оптиной пустыни, так же возвращенной Церкви.
Идея возродить заброшенный Шамординский женский монастырь была подсказана ему Константином Михайловичем Харчевым, бывшим в ту пору председателем Совета по делам религий. Именно он уговорил будущего владыку вместе поехать и посмотреть это место. Стояла поздняя осень 1989 года, все вокруг утопало в грязи, машину пришлось оставить у шоссе, так как проехать к обители не смогли. Вдвоем с Харчевым они осмотрели все и решили, что бывший храм при богадельне скорее прочих может быть восстановлен, тем более что какие-то жилые помещения при нем имеются и на них никто не претендует, так что даже не придется никого переселять.
У отца наместника тогда вполне хватало своих забот, но, побывав на развалинах Шамордина, этого детища преподобного Амвросия, он уже не смог отказаться от него. Отец Евлогий припомнил, что во время проведения в Трапезном храме Троице-Сергиевой Лавры Поместного Собора Русской Православной Церкви видел Рижского митрополита, владыку Леонида, и тот, узнав, что его бывший ученик по Духовной академии восстанавливает Оптину пустынь, пообещал прислать крест преподобного Амвросия, который хранил много лет. Тогда же он предложил обращаться к нему за помощью. В ситуации с обустройством Шамордина отцу Евлогию такое предложение было очень кстати, и вот, в скором времени, в Ригу пришла его телеграмма с просьбой прислать в Оптину одну, а лучше двух, монахинь для возрождения монастырской жизни в Казанской Амвросиевской женской пустыни.
Митрополита Леонида и матушку Магдалину такая просьба застала врасплох. Сначала, едва зашел об этом разговор, она сразу предложила меня, и мне было велено собираться, но потом все, словно сговорившись, постарались замять, а точнее забыть этот вопрос. Не желая отпускать сестру без какой-то замены, матушка надеялась, что я не понадоблюсь в Оптиной так срочно, или, что еще лучше, отец Евлогий сам больше не напомнит об этом. Они с владыкой Леонидом всегда избегали поспешности, и это было с их стороны, конечно, и мудро, и дальновидно. Однако мой душевный покой был нарушен. Помню даже, в нарушение всех правил, решилась спросить матушку перед Великим постом, что мне ждать в ближайшем будущем. Она с некоторым неудовольствием ответила: «Скорее всего, я откажусь давать кого-то!» Казалось, вопрос был закрыт. Я дала себе слово больше не думать об этом.
В то время я жила в маленькой тесной келье с престарелой монахиней Августой. Если не считать тесноты, это был относительно уютный и спокойный уголок. С моей соседкой мы жили душа в душу. Мать Августа всегда давала мне отдохнуть, ничем не обременяла, так как была человеком простым и неприхотливым. Ее не раздражали мои ночные бдения и поклоны в темноте, хотя она и лежала от меня на расстоянии вытянутой руки. Некоторые чудачества за ней, конечно, водились, например, все деньги, что давал ей монастырь на продукты, она тратила на зерно, которым кормила голубей. Молодые сестры над этим посмеивались, считали ее немного не в себе. Возможно, так и было. Но она с пониманием относилась к тому, что ко мне приходят за духовной помощью, и всегда находила, куда уйти, если у нас шел с кем-то доверительный разговор. Еще ей было лестно, что она проживает в одной келлии с регентом и уставщиком в одном лице. Будучи сама полуграмотной, она считала очень редким и высоким даром мою способность понимать церковную службу. «С каким человеком-то живу! – говорила она обо мне матери благочинной. – Ведь ей каждый день полагается живые цветы ставить!» Когда позднее в Шамордине сестры ежедневно ставили мне на стол в трапезной букеты из живых цветов, я вспоминала ее слова!
В Рижском монастыре в ту пору многие смотрели на меня уже как на ветерана. Я помогала готовить сестер к пострижению, опекала их во время пребывания в храме, некоторых даже принимала от Евангелия. Со дня моего собственного пострига в мантию прошло только два года, но период новоначалия явно миновал и предчувствие больших перемен не оставляло ни на минуту. Великий пост 1990-го года был где-то в середине, когда к нам в монастырь приехали сестры, посланные Преосвященным Серафимом, архиепископом Пензенским и Саранским. Владыка имел намерение возродить Троице-Сканов монастырь под Наровчатом. Они были у отца Наума и просили определить к ним в настоятельницы кого-нибудь из его духовных дочерей, имеющих монастырский опыт. Он рекомендовал ехать в Ригу и просить матушку Магдалину отпустить к ним меня. Но матушка игумения предложила им вместо меня мою старшую сестру, к тому времени уже принявшую монашеский постриг с именем Митрофании. Отец Наум такой выбор одобрил, и пензенские сестры, не делая "лишних концов" туда и обратно, увезли ее с собой. Это отчасти совпало с ее намерением не оставаться в Риге, поскольку раньше уже шли разговоры, что республики Прибалтики будут добиваться независимости, и мы вполне можем оказаться вне России. Не любя заграницу, сестра говорила, что в случае моего перевода в Шамордино, будет просить матушку и владыку, чтобы ее отпустили со мной. И вот получилось, что она уехала первой, а я осталась. Мне стало совсем грустно.
Кто скажет, как сложилась бы в дальнейшем моя жизнь, если бы не заказ, сделанный отцом Евлогием в нашем монастыре для Иоанно-Предтеченского скита! Зная, что в Риге есть золотошвейная мастерская, он попросил матушку Магдалину выполнить покровцы для скитского храма. Когда заказ был готов, она послала отвезти его инокиню Никандру, до того уже отвозившую в Оптину пустынь крест преподобного Амвросия от владыки Леонида. 18 марта 1990 года состоялось освящение скитского храма, она успела точно в срок. На другой день отец Евлогий принял ее у себя и в общем разговоре деликатно спросил, ждать ли ему сестру на место будущей настоятельницы в Шамордино. Мать Никандра обещала передать матушке его вопрос, что и сделала по возвращении в Ригу. Матушка Магдалина вызывает меня и спрашивает: «Что будем делать?» Проживи я в монастыре лет пятнадцать, конечно, сказала бы: «Что Вы благословите, то и будем делать!» Но тогда, решив, что мой долг помочь ей выйти из трудного положения, я ответила: «Матушка игумения, мне ведь все равно скоро надо быть в Москве по послушанию. Может, из Москвы доехать туда? Познакомиться и посмотреть все на месте не значит решить что-то окончательно!» Та облегченно вздохнула: «Очень хорошо, поезжай!»
Через пару дней я поехала в Москву и оттуда в Оптину пустынь. Эта поездка стала решающей: отец наместник не допускал даже мысли о том, чтобы ждать и откладывать мое назначение в Шамордино, и в скором времени оно состоялось по его ходатайству. Могу сказать честно: за последующие годы было немало горьких минут, когда я сожалела об этом. Но разве что-то изменилось бы, уклонись я от ответа на вопрос матушки Магдалины? Вскоре после меня из Риги на восстановление женских обителей выехало более двадцати сестер, все монахини моего возраста. Настоятельский крест все равно никуда бы не ушел от меня, точнее, я не смогла бы уйти от него.
О том, что последовало далее, можно сказать так: более двадцати лет сила Божия совершалась в нашей немощи, а скорби и лишения возмещались такими утешениями, о которых невозможно забыть. И если сама я как игумения никогда не была собой довольна, то свидетельствую перед Богом, что сестер, дарованных Им мне, никогда не променяла бы на других и сама не выбрала бы для себя другого времени или места. Благодарение Господу за все, что было, что есть и что будет.
Слава Богу за все!