Часть 2

    Спустя несколько лет мы смогли своими глазами увидеть монастырскую жизнь, бывая с мамой в паломнических поездках в Киеве и Почаеве. В древних столицах православия верующие люди из русской глубинки отдыхали душой, хоть на малое время получая возможность без помех предаться молитве, поклониться великим святыням, излить душу на исповеди у благодатных старцев. Мама везде, где только можно, спрашивала о нас и слезно просила молитв, поскольку тогда для нее это был вопрос жизни. О себе же могу сказать, что поездки были для меня скорее возможностью попутешествовать, увидеть новые места, набраться новых впечатлений. Душа рассеивалась и развлекалась, еще не зная, что ее путь уже определен раз и навсегда. Монахини из Покровского монастыря в Киеве предлагали мне остаться у них, но тогда я этому только посмеялась. Мама, видя, что меня все больше затягивает мир, сама ответила им за меня, что еще, мол, слишком молода. Ставила ли я для себя какие-то иные цели, хотела ли чего-то определенного – сейчас сказать трудно. Были мечты расширить свой кругозор, познать большую взрослую жизнь, учиться в институте. О высшем образовании тогда все говорили и думали с таким же благоговением, как за полвека до того о Царстве Небесном. В те годы я много читала, увлекалась фотографией. Думаю, мое время не было мне настолько чужим, как отцу Иакову, или маме, или старшей сестре. Но начало шестидесятых стало периодом надлома и серьезных испытаний, через которые Господь привел туда, куда угодно было Ему, а не мне.
    

***

    Наступило Рождество 1966 года. Помню, что еще в начале зимы мама стала готовиться к поездке в Троице-Сергиеву Лавру. Отрабатывая чужие смены, она обычно накапливала несколько положенных ей на заводе выходных, чтобы иметь возможность отъехать сразу на несколько дней. Ехать в Сергиев Посад было достаточно далеко и дорого, но она давно мечтала об этом, и теперь наконец поездка стала осуществимой. Мы быстро собрались и поехали.
    С чем сравнить испытанное мною у преподобного Сергия? Если кратко, можно сказать так: было обретено то, чего так долго искала душа, – новый мир, в котором она воспрянула и ожила.
    Первое, что вспоминаю сейчас, это отрадное благолепие монастырских служб. Величавая красота братского пения меня потрясла, казалось, я впервые обрела способность слышать после многолетней глухоты: каждое слово было понятным и наполненным тем духовным смыслом, что заложен в нем изначально. Знаменный распев, которым поют в Троицком соборе, был услышан мною впервые. В академическом храме уже тогда руководил правым хором легендарный отец Матфей (Мормыль).
    Живое, нерастраченное православие торжествовало вокруг. Верующих были сотни и сотни: старые и молодые, из рабочих низов, из культурных верхов – все народности и все сословия со всех концов страны были представлены здесь. Приходило ощущение, что Лавра преподобного Сергия – огромное пульсирующее сердце той России, в которой так и не была убита вера. Помню наш путь к рождественской всенощной: густой и рыхлый снег, огни в окнах домов, где почти никто не спал в эту ночь, звезды на небе, звезды на куполах Успенского собора, благовест главного колокола и тысячи людей, полноводной рекой вливающиеся в главные врата Лавры. Быть частью этого казалось великой милостью Божией, здесь мне, может быть впервые, открылось, что Господь бесконечно благ и щедр.
    Первый священник, к которому я подошла под благословение в стенах монастыря, был, как позднее выяснилось, отец Тихон Агриков. Благословив меня, он вручил мне четки из крупных бусин, которые делал сам. Тогда я еще не знала, что ему предстояло стать одним из великих старцев своего времени. Не знала, что этот город станет на долгие годы моим домом и что когда-нибудь буду учиться в регентской школе при Духовной академии. Не знала и того, что среди молодых иеромонахов, выходивших на общий сход в конце всенощной, стоит мой будущий духовный отец.
    Забыть пережитое в Лавре было невозможно, и вскоре я поехала туда вновь, уже самостоятельно. Мне казалось, что я еду в родной дом. Везде и всюду горел зеленый свет, все двери открывались сами собой, все люди, встреченные мною, старались оказывать помощь и в большом, и в малом. Было ясно, что открывается новая страница жизни, когда у меня наконец что-то может получиться. Кто-то успел уверить, что здесь у меня должен быть постоянный духовник (так принято, и точка!). Мне и самой давно хотелось полностью открыться кому-нибудь из отцов, но было крайне сложно остановить на ком-то свой выбор. Господь позаботился, чтобы я попала именно к тому духовнику, который был необходим.
    На одной из служб я познакомилась со своей ровесницей, проживавшей в Загорске постоянно. Это знакомство очень быстро перешло в близкую дружбу, так что по ее настойчивому желанию я даже переехала к ней. Именно она привела меня к отцу Науму, у которого сама в ту пору окормлялась. Исповедь у него стала для меня откровением. Он касался таких сторон души, на которые приходские батюшки никогда не обращали внимания, и был настолько полон любви и сочувствия, что признаться ему в чем-либо тяжком было просто и легко. В нем чувствовался настоящий монах – аскет и молитвенник, но батюшка не гнушался миром, искренне сопереживал и старался помочь каждому. Он казался родным сыном Дедушки, настолько общий дух они имели. Мама, при первом же знакомстве с отцом Наумом, это подтвердила.
    Для старцев Лавры он стал незаменимым помощником: имея один с ними дух, он был всесторонне и глубоко просвещен в области того, что представляет современная жизнь и насколько она способна изуродовать человеческую душу. Потому-то он и смог помочь мне.
    Когда молитвами батюшки была приведена в порядок моя духовная жизнь, внешняя стала тут же налаживаться без всякого труда. Он был согласен с моим желанием остаться жить в Загорске и благословил искать работу, которая обеспечила бы мне быструю прописку или в самом городе, или где-то неподалеку. Такая работа вскоре нашлась на городском узле связи. Батюшке не нравилось, что я живу у подруги, поэтому он настоял на том, чтобы мама и Валя перебрались сюда из Лысьвы. Это казалось неосуществимым, но уже через год мы жили в Загорске в собственном небольшом доме на улице Пархоменко. Уральская родня ахнула, когда узнала, что мама продает дом в Лысьве и навсегда перебирается в Подмосковье. «У вас там никого нет!» – говорили они. «У нас там есть отец!» – был наш ответ, и это было правдой. Не зная родного отца, впервые в жизни я почувствовала себя под надежной отцовской защитой.
    Помню, ему пришлось отъехать из Лавры, а я за это время получила направление на учебу в загорский техникум связи и даже смогла в него поступить. Теперь были обеспечены не только работа и специальность, но и место в общежитии, куда я смогла переехать. Батюшка, вернувшись, был очень обрадован, и мне стало именно тогда очевидным, что в отъезде он усердно молился обо мне и теперь был доволен результатом.
    Как настоящий отец, он не упускал ни малейшей мелочи в том, что меня окружало или составляло круг моих занятий. Он постоянно проверял мою учебу, и, сдав очередную сессию, я шла к нему с зачетной книжкой. Батюшка ее внимательно просматривал, но краснеть мне, к счастью, не приходилось, в техникуме я училась охотно и легко, только единственный раз увидав среди круглых пятерок одну четверку, он спросил: «А почему здесь у тебя “четыре”?» – «Батюшка, не могу же я сдать на пятерку научный атеизм!» Он усмехнулся молча, вопрос был закрыт.
    С ним у меня легко пошла и церковная жизнь: регулярная исповедь, причащение, молитвенное правило. Правда, однажды в стенах Лавры меня остановил мужчина в штатском и заявил с «протокольным» видом: «Напрасно думаете, что мы не в курсе, кто вы, откуда и где живете. У нас на заметке все, кто часто отирается здесь!» В таком вторжении приятного было мало, но оно больше насмешило, чем напугало: скажите на милость, каких опасных врагов нашло себе наше государство в лице мамы, меня и сестры! Впрочем, это был первый и последний подобный случай. От диверсий со стороны вездесущих «органов» (так назывались советские спецслужбы) нас вновь защитила благодать Божия за молитвы батюшки, отца Наума.
    Из тех лет вспоминаются два момента, характерных именно для этого времени и места. Господь всегда давал мне быстро и легко сходиться с людьми, и в большинстве своем это были очень хорошие люди. Одной из моих сотрудниц на почте была Галина П. Мы тепло общались с ней, вместе возвращались домой с работы, и однажды она попросила меня, чтобы я помогла ее дочери, старшекласснице Тане, в подготовке к экзаменам. Сомневаясь в своих педагогических способностях, я все же согласилась, чтобы ее не обидеть, и по вечерам стала бывать у них. Скоро выяснилось, что Таня в моей помощи нисколько не нуждается, чаще всего ее вообще не было дома. Зато каждый раз Галя усаживала меня ужинать. Только в пятый свой приход я поняла, что за этим она меня и приглашала! Она думала (и это было правдой), что с питанием у меня не все благополучно, и старалась меня таким образом подкормить.
    К сожалению, почти у каждой такой простой и кроткой русской женщины в качестве мужа состоит грубый бесцеремонный повелитель, которому нет дела до ее души. Он пользуется ею, как хозяин вещью, недалеким умом полагая, что жена должна быть счастлива одним фактом его существования. У Гали был именно такой муж! Самым печальным было то, что он повел себя крайне непорядочно, начав открыто и бесцеремонно подсаживаться ко мне и пристально разглядывать в ее присутствии. Это не было для меня приятным, и на следующий день я сказала Гале, что больше не приду. Она с несчастным видом ответила: «Если не придешь, он решит, что это я запретила тебе, и сживет меня со свету!» Тогда с моей стороны последовал стандартный вопрос, его в таких случаях всегда задают девушки замужним женщинам: «Почему ты это терпишь?» Ответ был тоже стандартный: «Куда же мне деться?»
    Чтобы не причинять ей новую боль, я продолжала посещать их дом, тем более что и Таня просила меня приходить. Ничего хорошего в этом не было. Однажды, когда мы готовились к очередной контрольной, а Галя молча шила в своем углу на диване, отец семейства без обычных в таком деле предисловий, молча сунул мне записку. В ней было всего несколько слов: «В выходные поедим на выставку!» Исправив красным карандашом грамматическую ошибку в слове «поедем», я вернула ему бумажку и вышла от них – на этот раз навсегда.
    Мы оставались в хороших отношениях с Галей все время, пока работали вместе. Потом я переехала в Москву и более не встречалась ни ней, ни с ее домашними. Но история имела продолжение прямо-таки в духе Чарльза Диккенса. Семнадцать лет спустя, когда я была уже в сестричестве Рижского монастыря, пришло письмо от мужа Гали из Загорска, – как он узнал мой адрес, можно только гадать. В письме он сообщал, что Галя умерла и теперь нам уже ничто не препятствует пожениться. Мнения или согласия с моей стороны он даже не спрашивал.
    Пожалуй, оставлю это здесь без комментариев.
    Другой случай тоже является зарисовкой из того далекого периода жизни в Загорске. Как-то по весне, сшив себе модное пальто с большими пуговицами, я отправилась в нем на воскресную службу. Деталь эту вспоминаю, потому что вид у меня был, конечно, глупо-самодовольный: смотрите все, у меня новое пальто! Впрочем, на службе я уже не отвлекалась, старалась сосредоточиться на чтении и пении – иначе нельзя, ведь от батюшки ничего не утаишь! Но сохранить внимание мне никак не удавалось из-за двух подростков в школьной форме, которые выросли передо мной, деловито обошли вокруг, рассматривая, как музейный экспонат, и затем, поймав мой недоуменный взгляд, быстро сорвались и убежали к выходу. Собственно, совсем незнакомыми эти мальчишки мне не были, я знала заочно, что это сыновья Марии Алексеевны Капалиной из подмосковного поселка Удельная, в чей дом вхожа моя подруга Аня Татарникова. Именно от нее мне было известно, что старший их брат Николай учится в семинарии, вся семья очень дружна и благочестива, и Аню они принимают как родную. Оглянувшись, я увидела ее неподалеку, сотрясавшуюся от беззвучного смеха. Надо сказать, она всегда любила юмор, но в чем он здесь состоял, понять было сложно. После службы я потребовала объяснений, она их охотно дала. Оказалось, что, бывая у их матери, Аня взяла на себя роль свахи, целенаправленно развивая удачный, как ей думалось, проект будущей женитьбы Николая Капалина на мне. Лучшей кандидатки в матушки приходского священника она не видела, почти сумела убедить в этом мать, и та уже успела донести до младших сыновей новость, что Николаю нашли невесту. Они потребовали, чтобы им ее показали, Аня так и сделала. Так что подходили они ко мне в качестве заинтересованных лиц, только я была последней, кого здесь поставили в известность. Аня тогда получила от меня порядком, но ее хорошего настроения это не испортило. Потом и мне самой стало смешно, ведь в новом своем пальто я вполне могла быть принята ими за невесту на выданье!
    Вскоре я получила приглашение в гости к Капалиным, и мое знакомство с ними перестало быть заочным. Мы с ними долго и хорошо дружили, но до брака с Николаем дело не дошло. Впрочем, Аня считала свою идею очень удачной даже через тридцать лет. В середине девяностых годов, когда я уже была игуменией, Николай Капалин пожилым протоиереем, а его младшие братья – архиереями, она, бывая у меня, любила вспоминать то время. Что ж, ей было чем гордиться: через нее все мы тогда познакомились и стали близкими людьми. Митрополит Калужский и Боровский владыка Климент никогда не забывал нашей давней духовной связи, а владыка Димитрий, архиепископ Тобольский, полушутя даже называл себя моим духовным сыном. Для меня это всегда было не только большим утешением, но и честью. Не стану скрывать, что искренне люблю их всех и благодарю Бога, что свел нас Своим премудрым и всеблагим промыслом! Следует сказать здесь и о том, что Анна Сергеевна Татарникова в апреле 2002 года приняла в нашей обители монашеский постриг с именем Алексии и мирно отошла ко Господу в 2008-м году. Да упокоит ее Преблагий и Милосердный Господь!

***

    Понять волю Божию, принять ее или смириться с ней не всегда легко. Но гораздо труднее – дождаться ее решения в вопросах серьезных для верующего человека, таких, например, как выбор между браком и безбрачием, монашеством и миром. Господь ждал моего решения шестнадцать лет. Но и я ждала, когда в моей жизни этот вопрос решится согласно Его святой воле, надеясь, что рано или поздно она откроется через духовника.
    Отец Наум не торопился. Еще во время первой нашей встречи он спросил: «В какой институт ты хотела поступать?» Я ответила, что думала о юридическом, но выбрала железнодорожный. «Это все не то! – сказал он. – Будешь поступать в медицинский». Тогда я не отнеслась к этому серьезно, но в 1968 году, когда был окончен техникум связи, батюшка напомнил, что хотел бы видеть меня врачом.
    Пришлось всерьез задуматься, как именно сделать это. В то время поступить в медицинский институт сразу после школы могли только дети врачей, подготовленные с ранних лет, или сыновья и дочки именитых родителей, занимавшиеся с репетиторами. Остальным приходилось сначала заканчивать медучилище. Если удавалось получить в нем красный диплом, то в институте было достаточно сдать на «отлично» только один экзамен, после чего следовало зачисление на первый курс. Для меня это был самый оптимальный путь. За послушание духовному отцу, но без особого желания я поступила в одно из медицинских училищ Москвы и начала учебу в нем.
    В 1972-м году я окончила его с красным дипломом, но поступить в институт мне не удалось – ни на первом году после окончания, ни на втором, ни на третьем. Батюшка упорно благословлял мне каждую весну подавать документы, но каждый раз меня ждала неудача. Первый экзамен, который полагалась сдавать таким, как я «льготным» абитуриентам, была физика, почему-то считавшаяся профильной дисциплиной, и я ее каждый раз была не в состоянии сдать на «отлично». Возможно, члены комиссии были настроены против меня, но, скорее всего, причина в том, что я и сама не горела желанием учиться в этом институте: люди и обстановка в нем были мне чужды. Почему батюшка так хотел, чтобы у меня был диплом врача, не совсем ясно до сих пор. Возможно, он связывал это с будущим моим игуменством, о котором был извещен заранее, понимая, что медицинские знания и навыки могли бы очень пригодиться в этом нелегком деле.
    В ту пору я работала медсестрой в больнице Министерства путей сообщения, стараясь добросовестно и аккуратно выполнять свои обязанности, но по-прежнему не чувствовала никакого призвания к медицине. В жизни и в душе снова наступал тупик, и чтоб как-то выйти из него, я пыталась разными способами развивать себя. Помимо чтения и фотографии, в моей жизни появилось увлечение, поглотившее меня и даже потеснившее остальные, – русская музыкальная классика. В кино я уже не ходила, но на концертах классической музыки бывала часто, особенно если там звучали Чайковский или Рахманинов. Концертное исполнение опер нравилось мне гораздо больше, чем театральное: ничто не отвлекало от музыки и пения как таковых. Задавшись целью собрать полную коллекцию пластинок с произведениями любимых композиторов, я стала частым посетителям магазина «Мелодия» на Новом Арбате.
    В консерватории в ту пору исполняли иногда и духовную музыку, порой там звучали даже Бортнянский и Чесноков. Впервые услышав их на концерте, я была поражена, что это те самые песнопения, которые были мне знакомы по московскому Богоявленскому собору! Как же сильно различалось исполнение в храме и на концерте! Так же, как отличается живое от неживого. В храме было непосредственное общение с Господом, а в концертном зале всего лишь красивое звучание, лишенное смысла, хотя и безупречное по форме. А чего стоит форма без содержания?
    Мое отношение к церковному пению качественно изменилось: появилось желание участвовать в нем профессионально, и даже стать регентом – ни больше, ни меньше. Обычно ведь именно так определяется настоящее призвание: когда ты покорен чьим-то высоким мастерством и вдруг осознаешь неотступное стремление овладеть им.
    Господь довольно скоро исполнил мое желание, и я стала регентом левого клироса в московском храме Петра и Павла в Лефортове. Не имея подготовки, приходилось приобретать необходимый навык методом непрестанных проб и ошибок. И тут в моей жизни произошла встреча, которую считаю одной из самых светлых и счастливых. Однажды весенним днем на пороге нашего дома в Посаде появилась Света – Светлана Ивановна Романенко.
    Тогда она делала свои первые шаги в православии, и батюшка послал ее ко мне с просьбой помочь решить некоторые вопросы. Это произошло в самый первый день, когда она увидела его и рассказала о себе. «Не вы меня избрали, а Я вас избрал», – сказал Господь ученикам. Так и отец Наум сам избрал себе Свету в духовные чада из бесчисленного множества посещавших его людей. Нашу с ней многолетнюю дружбу мы всегда считали большим и ценным подарком батюшки нам обеим. Тогда нам было по тридцать пять лет, она, как и я, находилась в стадии поисков серьезной жизненной и духовной цели. Как же удивительно получилось, что у меня было то, что нужно ей, а у нее – то, в чем нуждалась я!
    Светлана с мамой жила в городе Пушкине, она закончила Музыкально-педагогический институт им. Гнесиных и имела большой опыт преподавания хорового пения. Многие думают, что интеллигентность и культура состоят во внешней образованности, умении правильно говорить и писать. Такое мнение далеко от истины. Интеллигентность – свойство не ума, а души, и для нее характерны прежде всего личная скромность и такт, а также искреннее уважение к другим людям. Подружившись со мной, Света вошла в круг людей моего типа – простых, грубоватых, не знакомых с хорошими манерами, не читавших философских книг, но она ни разу не показала, что ей в нас что-то не нравится или не совсем ей понятно. Что бы ни происходило, она все воспринимала как должное. Поскольку в любом обществе я с детства привыкла лидировать и верховодить, то именно так повела себя и с ней, а она спокойно и легко мне подчинилась. Правда, батюшка, отец Наум, и благословил мне быть чем-то вроде наставницы: помочь ей воцерковиться, научить читать по-церковнославянски и т.д. И хотя Светлана сама была педагог, в ее послушании мне это никак не сказалось, она вела себя со мной (и не только со мной) как самая преданная и послушная ученица. Изучая церковный обиход, добросовестно стремилась разобраться и понять то, что знала недостаточно хорошо, не стыдилась лишний раз прибегнуть к помощи тех людей, которые могли показать и объяснить, – и за это смирение Господь дал ей в короткий срок превзойти всех своих учителей. Довольно скоро я и сама стала ее ученицей. У меня не было музыкального образования, и на клирос я попала любителем-самоучкой. Света же, напротив, спокойно могла читать ноты с листа и воспроизвести по ним любую новую мелодию. Меня это восхищало и казалось совершенно недостижимым. В общем, нам было чему поучиться друг у друга.
    По благословению батюшки я привела ее на свой клирос, где она должна была без всякой теории сразу перейти к практике – просто встать и петь. Все разъяснения давались уже потом: она часто оставалась у меня ночевать, и тогда за бесконечными разговорами мы не спали до утра. Мы обе словно дорвались до общения друг с другом, наконец-то обретя собеседника с родственной душой. И Светлане, и мне было важно выяснить сокровенную связь музыки и веры, жизни реальной и жизни духовной, разобраться в том, что такое духовный путь и каковы его законы. При этом наше взаимное понимание оказалось настолько полным, что даже сейчас трудно поверить, как такое вообще возможно. За долгие годы, прошедшие с тех пор, оно не только не менялось, но еще более усиливалось и росло.
    Думаю, это был первый раз, когда я помогала кому-то войти в церковную жизнь, позднее это стало моей обычной практикой. Миссионерская деятельность вообще-то опасна и позволяется не каждому. От впадения в гордость и прелесть спасало то, что сама я не была расположена наставлять кого-то на истинный путь, зная, что и сама едва стою. Но так решил батюшка, отец Наум, и пришлось подчиниться.
    Все начиналось с того, что в поездах из Москвы в Сергиев Посад и обратно люди стали подсаживаться ко мне с вопросами, когда видели у меня в руках молитвослов или псалтирь (в дороге я старалась исполнять молитвенное правило, но удавалось это редко). Однажды я читала молитвы по каноннику и вдруг заметила, что сидящий рядом мужчина пытается заглянуть ко мне в книгу. Все знают, что это считается бестактным, и мне пришлось пересесть на скамью напротив (тоже не вежливо, но что поделать). Через некоторое время смотрю – мой попутчик продолжает тянуться ко мне, пытаясь рассмотреть, что же я такое читаю. В досаде я закрыла книгу и убрала ее сумку, но поймав его взгляд, поняла, что он смущен и растерян. Он явно не хуже меня знал, что поступает неправильно, но то, что его мучило, было не простое любопытство. Возможно, он искал свой путь к Богу и не знал, где его найти. Когда описала этот случай отцу Науму, он сказал: «Ты должна была дать ему книгу и объяснить, что это такое! Нужно открывать людям глаза, особенно тем, которые сами тянутся и ищут. Теперь таких будет все больше».
    Как всегда, батюшка оказался прав. Безбожный мир вокруг давал заметную трещину, и людей мучила пустота и бессмыслица их жизни. Государство продолжало расти и цвести, забирая все силы своих граждан, и на их долю не оставалось ничего. Люди, лишенные пищи духовной, умирают задолго до физической смерти. Неудовлетворенность и тягота души переживается особенно сильно при внешнем спокойствии и благополучии жизни. Именно так было в 70-е годы. Если сама мысль о бытии Божием воспринималась повсюду как отжившее и даже постыдное суеверие, то надо было очень сильно настрадаться от внутренних болезней и нестроений, прежде чем решиться подсесть в поезде к незнакомому человеку с молитвословом и спросить его: «Что дает вам вера?» Потому-то батюшка и благословил меня не уходить от подобных вопросов. Он говорил, что поскольку из общества всячески вытравлено понятие греха, то страдающему человеку очень важно объяснить, что источником его страданий и неудач является именно грех – часто неосознанный и неисповеданный. При этом лучше не указывать на него прямо, а использовать иносказание, например такое: «У одной женщины была проблема: сын часто воровал у нее деньги из сумочки. Она обличала его, наказывала, но ничто не помогало, пока она вдруг не поняла, что во всем виновата сама, вспомнив, как в юности регулярно совершала воровство – потихоньку брала книги с книжного лотка и уносила их, не заплатив». Какой бы дурной поступок мы ни совершили в жизни, все рано или поздно к нам же возвращается, поскольку у Бога нет срока давности. Объяснить это с максимальной деликатностью дело совсем не легкое, важно ни на минуту не забывать о собственных грехах и не впадать в учительный и высокомерный тон. Нередко я предлагала этим людям, главным образом женщинам, отвести их к старцу, особенно если было видно, что им крайне необходима помощь именно старца, а не просто духовника. Чаще всего они соглашались – почти не было случая, чтобы кто-то не пришел в назначенное время. Говорю «почти», потому что случалось и обратное. Батюшка, кстати, специально посылал меня к уральской родне ради «разъяснительной работы», и здесь успех был куда меньший, чем в подмосковных поездах: меня внимательно слушали, но правильные выводы делали крайне редко. В том, что нет пророка в своем отечестве, приходилось убеждаться не раз и не два.
    Таков был мой первый опыт «духовного окормления». Тогда я еще не знала, что он должен был очень пригодиться мне в будущем, но сама деятельность такого рода заставляла, даже не общаясь ни с кем во время поездки, внимательнее вглядываться в лица людей вокруг и замечать то, что в других обстоятельствах, возможно, осталось бы незамеченным. Среди обычных рядовых пассажиров вдруг оказывался известный в Москве священник, одетый в штатское, или знаменитый ученый, ездивший тайком к духовнику в Сергиев Посад. Многие преподаватели Духовной академии проживали или служили в Москве, их часто можно было встретить в общей толчее переполненного вагона. Однажды мне довелось видеть среди них архиепископа Питирима (Нечаева), председателя Издательского отдела МП (митрополитом он стал значительно позднее – в 1986 году). Не узнать его было невозможно: слишком заметной и яркой внешностью он обладал.
    Глядя на него, думалось, как щедр иной раз Господь к человеку! Владыка Питирим был чрезвычайно одарен как по духовным, так и светским меркам. В семнадцать лет он поступил в Московский институт инженеров транспорта, а ведь в то время детям священников чинились всевозможные препятствия к высшему образованию! В 1944 году он стал одним из студентов открывшихся в Новодевичьем монастыре Богословско-пастырских курсов, позднее преобразованных в Московскую духовную академию. Закончив ее со степенью кандидата богословия, в двадцать семь он уже был доцентом, в тридцать один – профессором. Еще через шесть лет, в 1963 году, последовала его епископская хиротония. За год до этого он был назначен ответственным редактором ЖМП (Журнал Московской Патриархии). По поручению Святейшего Патриарха Пимена он часто выезжал за границу, имел там весьма обширные связи, вся церковная и «околоцерковная» интеллигенция России так или иначе вращалась вокруг него. Владыка был авторитетнейший иерарх своего времени, образованный и просвещенный, глубоко и всесторонне мыслящий. Его можно было смело назвать красой и гордостью Церкви. И этот выдающийся человек спокойно ездил в Москву и из Москвы на электричке, как рядовой гражданин, с самым обычным портфелем. Причем он не садился всю дорогу и держался удивительно просто и свободно. Помню, женщина попросила его поднять ее тяжелую сумку на багажную полку, он тут же сделал это с готовностью и охотой, а когда поезд прибыл в Москву, сначала снял ей эту сумку и только потом вышел из вагона.
    Конечно, никто из нас не стал бы просить архиерея о подобной услуге. Но людям, не знавшим о его сане, он не стремился даже намекать на него, видимо, полагая, что в общем вагоне не стоит требовать от окружающих соблюдения чина. Владыка Питирим обладал бесконечной внутренней свободой, сочетавшейся с легкостью светского обращения. Пользуясь ими, он не терялся ни в каком обществе. Думаю, этим он и привлекал тех многочисленных профессоров, писателей и художников из безбожного мира, которые, однажды познакомившись с владыкой, бывали так покорены и очарованы, что уже не отходили от него. Некоторых из них ему даже удавалось привести в церковь. Его эрудиция и общая культура поражали всех. На любые темы он говорил прекрасно и умно, слушать его можно было часами. При этом не следует думать, что в общении с собой владыка допускал панибратство или небрежение – как раз напротив, он всегда помнил, кто он и откуда. Описывали такой случай. Как-то раз его пригласили на семинар в Институт философии, и возглавлявший его академик спросил в простоте душевной: «Как нам обращаться к Вам, может быть, по имени-отчеству?» Владыка не без юмора ответил: «Зовите меня просто – Ваше Высокопреосвященство!» Тогда подобное обращение можно было встретить только в историческом романе или фильме, но он сказал именно так, и пригласившим его ученым мужам ничего другого не оставалось, как звать его «Ваше Высокопреосвященство». Сейчас Церкви крайне недостает такого, как он, человека, того, кто и делом, и словом, и самим видом исповедовал красоту и величие православия среди измельчания современной жизни.
    Иной раз я допускала очень смелые мечты. Одна из них посетила меня, когда я увидела, как он по просьбе женщины поднимает ее сумку на полку. Я подумала: «Как бы мне хотелось работать у него!» Как ни удивительно, несколько лет спустя, это стало реальностью.
    В 1976-м году наметился переезд Издательского отдела Московской Патриархии из Новодевичьего монастыря, в котором он располагалась с 50-х годов, на Погодинскую улицу, где владыка Питирим получил площадь для строительства нового здания. Одновременно он задумал расширить штат сотрудников. Большинство людей, работавших у него, были хорошие специалисты в области журналистики, фотографии, издательского дела, но далекие от Церкви. Поскольку владыка всегда старался ненавязчиво приобщать к православной вере всех, с кем доводилось работать, ему пришла мысль помочь их воцерковлению, «разбавив» состав редакции верующей молодежью. Началось с того, что он зачислил в штат своих иподьяконов – студентов Духовной академии, а затем через ближайшего помощника, отца Анатолия Просвирнина (впоследствии архимандрита Иннокентия), обратился к духовникам Лавры – отцам Кириллу и Науму – с просьбой прислать на работу в редакцию своих духовных чад. Отец Наум направил к нему меня. Учитывая мой опыт работы на почте, меня взяли работать в экспедицию – отдел по рассылке литературы, размещавшийся в подвале Успенского собора. Именно так начался особый период моей жизни, наполненный событиями, впечатлениями, встречами, – семь лет, за которые доныне благодарю Бога.

***

    Зарплата сотрудников редакции была довольно высокой по тем временам, и я смогла снять комнату на Старом Арбате, где и прожила почти семь лет. Это был уже почти собственный дом, хотя все близкие находили мою комнату ужасной. Но других тогда попросту не было в постройках подобного типа. Старый доходный (а может быть и частный) дом девятнадцатого века, в котором все комнаты были поделены надвое, а то и натрое, отчего при высоких потолках казались особенно узкими. В этих коммуналках с двадцатых годов тесно ютился московский трудовой люд, там никогда не знали ни ремонта, ни вентиляции. Клопы и тараканы были полноправными жильцами наравне с людьми. Мне досталась очень темная и узкая комната без всякой обстановки. Пришлось где-то добывать хоть какую-то мебель. Например, повезло найти на свалке старинный кожаный диван, и на нем у меня спали подруги и знакомые, остававшиеся на ночлег. Признаться, гости у меня не переводились: в ту пору я начала учиться готовить и, освоив приготовление того или иного блюда, каждый раз звала друзей на дегустацию творожной запеканки или яблочного пирога.
    Думаю, что соседи по коридору переносили меня с большим трудом. Причиной были не только гости (хотя и они, без сомнения, тоже), но и музыка: подержанное пианино, купленное в рассрочку, и новая радиола с большой коллекцией пластинок – всегда большая проблема для соседей за тонкой перегородкой. Но было и еще кое-что. Пользуясь той относительной свободой, которую давала отдельная комната, я стала осваивать всевозможные виды рукоделий, самым хлопотным из которых было изготовление пасхальных восковых яиц, украшенных бисером. Натуральный воск достать было сложно, приходилось покупать парафиновые свечи, растапливать их в кастрюльке вместе с какой-нибудь краской, а затем погружать в нее на нитке полое куриное или гусиное яйцо. Запах в комнате стоял невообразимый, несмотря на открытое окно, он проникал-таки в коридор и оттуда к соседям. Представляю, что они думали обо мне в тот момент!
    Но, к моей большой удаче, довольно скоро в той же квартире поселились сестры Таня и Тамара Четверговы, работавшие со мной вместе в редакции, и таким образом у меня появилось подкрепление. Трое единодушных людей, живущих вместе, – это уже маленькая община. Мы по очереди готовили обед, вместе отмечали праздники, вместе принимали гостей. И если меня вдруг озаряла идея поехать куда-то на выходные дни, мы тут же собирались и ехали, благо, что железнодорожные билеты стоили тогда очень дешево. В субботу за утренним чаем я могла сказать: «Поедем в Смоленск!» Без долгих сборов мы отправлялись на вокзал, покупали билеты на вечерний поезд, ночь проводили в дороге, и ранним утром были уже на месте. Оказавшись в незнакомом городе, первым делом узнавали, где действующий храм, и шли на воскресную службу. Осмотрев затем сам город, посетив наиболее известные музеи и перекусив в каком-нибудь кафе, ехали обратно, так чтобы утром понедельника без опоздания быть в редакции. Потом у меня, правда, совсем исчезла возможность развлекаться подобным образом, когда по благословению владыки Питирима на меня полностью легла ответственность за клирос храма Сретения Господня в селе Пески под Волоколамском, о котором я уже говорила. С того дня, как я стала в нем бессменным регентом, все субботы и воскресения проводились мною уже там, так что не было возможности даже навестить мать, не то что отправиться с подругами в Ярославль, Рязань или Рыбинск. Но до тех пор мы были вольны как в маршрутах, так и в средствах передвижения. И однажды именно таким образом мы оказались в Риге, в Рижском Троице-Сергиевом женском монастыре, одном из немногих действующих в стране.
    Его начало относится к 1891-му году, когда в Риге был создан небольшой приют для девочек и пожилых женщин, основанный Марией Николаевной Мансуровой и ее дочерьми, фрейлинами Императорского Двора, Екатериной и Наталией. Приют был преобразован в женскую общину, а в 1901-м община стала монастырем. Первой игуменьей новой обители была назначена и поставлена Екатерина Мансурова, в монашестве Сергия. В 1902-м году в монастыре началось строительство собора во имя Пресвятой Троицы, того самого, что с 1961 года выполняет в Риге функции городского кафедрального собора. Влияние монастыря на православное население Риги все время росло, постепенно обитель обратилась в «Русский центр», как ее называли. Близкая духовная связь изначально сложилась у Рижской обители с Псково-Печерским монастырем, откуда ежегодно по желанию верующих прибывала чудотворная икона Божией Матери «Умиление», ее список по сей день находится в церкви преподобного Сергия Радонежского. Обитель имела в своей ограде и содержала детский приют и школу при нем, дом призрения, кухню-столовую для бедных, раздававшую до двухсот бесплатных обедов в день. Средства для благотворительности и собственного содержания зарабатывались сестрами изготовлением свечей для церквей Рижской епархии, выпечкой просфор, рукоделием, шитьем священнических облачений. Число сестер к моменту эвакуации монастыря в 1915 году вглубь России в связи с военными событиями достигало двухсот (но это вместе с Пустынькой – сельским подворьем, которое так и оставалось неотъемлемой собственностью монастыря, хоть и с некоторой автономией).
    После окончания Первой мировой войны сестры по благословению игумении Сергии стали возвращаться в родную обитель. Сюда же приехали сестры Илукстского монастыря (из города Илуксте на юго-востоке Латвии), разрушенного в годы войны. Они привезли с собой чудотворную Толгскую икону Божией матери, почитаемою с той поры не только сестрами обители, но и православными всей Латвии. Ее поместили в храме преподобного Сергия и ежедневно прочитывали посвященный ей акафист.
    Вторая Мировая война принесла монастырю новые скорби и убытки. Но он не закрывался, и когда при отступлении немецких частей из Риги сестер побуждали к эвакуации в Германию, угрожая, что их вывезут насильно, они категорически отказались. Возможно, такой поступок повлиял на советскую власть, которая, придя в Латвию, не стала закрывать монастырь. Правда, во владении обители оставили только землю и строения внутри ограды, но это ничего не изменило для сестер. Господь был рядом. Среди Своих милостей Он неизменно посылал поистине великих игумений, и их усилиями, трудами и молитвами совершалось невозможное: монастырь действовал всегда, даже когда это выглядело настоящим чудом. Одной из таких избранниц в 70 – 90-е годы стала приснопамятная матушка игумения Магдалина (Жегалова).
    О ней много раз с большой похвалой отзывался отец Наум, и не только он. Понятно, что мне давно хотелось увидеть ее. Интересен был и сам монастырь, и старинный европейский город, в котором он находился. Мы решили использовать для поездки новогодний праздник 1980 года, удачно сочетавшийся с выходными, а чтобы сэкономить время, вылетели в Ригу самолетом.
    Наше решение было, как всегда, спонтанным, и чтобы не пропал сваренный на выходные борщ, мы взяли его с собой в двухлитровой банке. Это выглядит смешно, но с нашей стороны это было не только экономно (ведь выбрасывать и выливать съестное серьезный грех), но и практично, поскольку мы уже знали, что в рижском монастыре паломников не кормят, дают только кипяток. Помню, мы смеялись, когда в аэропорту просвечивали наш багаж и на мониторе показался силуэт банки с борщом и утонувшей в нем ложкой!
    Самолет в Ригу прилетал глубокой ночью, аэропорт там находится довольно далеко от города, и чтоб не ломиться в монастырские ворота ранним утром, мы остались в зале ожидания подремать в мягких кожаных креслах, но отдохнуть не получилось! Не прошло и получаса, как женский голос из радиопродуктора, наполняя собой все пространство, вдруг громко объявил: «Внимание! Внимание! Перетягина Раиса Егоровна, вас просят пройти к администратору!» – и так три или четыре раза! Мы похолодели от неожиданности и страха. Что это могло означать? Мы едва прилетели в незнакомый город, поэтому услышать свое имя по громкой связи было странно и жутко. Но все скоро выяснилось: в салоне самолета обнаружили мой паспорт, он выпал из сумки, которую я не закрыла после таможенного досмотра, а бортпроводница его подобрала. Оказалось очень удачным, что мы не уехали из аэропорта сразу, иначе я потеряла бы паспорт уже безвозвратно, а с этим, как известно, всегда связаны большие проблемы и неприятности.
    Приехав в монастырь и остановившись в помещении для паломников, мы попросили гостиничную сестру передать матушке игумении привезенные нами православные церковные календари на 1980-й год. Тогда это было очень ценным и редким подарком. Тираж календарей был настолько ограниченным, что даже сотрудники Издательского отдела могли приобрести только по четыре или пять экземпляров, и мы вместе с Таней и Томой взяли их с собой целых десять для матушки Магдалины. Результат оказался для нас неожиданным! Благодарность матушки была так велика, что от нее тут же пришло распоряжение переселить нас в сестринский корпус в одну из свободных келлий, где было намного удобней, чем в паломнической. Не успели мы устроиться на новом месте и распаковать вещи, как за нами уже пришли: «Матушка игумения зовет вас к себе!» Нас проводили в игуменскую.
    Невозможно передать впечатление, которое производила матушка Магдалина. Она была сама благость и сама любовь. Обычно, когда идут к игумении, боятся этой встречи, и мы тоже чувствовали благоговейный страх по дороге к ней. А она встретила нас приветливо и ласково, и мы сразу ощутили радостное спокойствие, умиротворение и тепло. Был накрыт стол, и, благословив и расспросив, кто мы и откуда, матушка усадила нас и начала радушно угощать. Вся обстановка гостиной, гардины на окнах, полотняная скатерть и сервировка стола были старинными и очень изысканными. Рижский монастырь не закрывался после революции, и все вещи были «оттуда», то есть из царской России. Матушка игумения была тоже «оттуда». Об этом свидетельствовали ее мягкое обхождение, неторопливая речь, спокойствие и достоинство, а главное – самое искреннее благочестие, которое ей, в отличие от нас, никогда не приходилось скрывать. Однако не следует думать, что жизнь ее была безмятежной и легкой, это далеко не так, матушка прошла через многое. Время ее молодости пришлось на немецкую оккупацию Латвии. В 1944 году вся семья ее отца, священника Германа Жегалова, оказалась угнанной в Германию. Людмиле, учительнице средней школы, было только двадцать два года. Война преследовала их и на чужбине, сначала в Германии, потом в Австрии: скитания, бомбежки, голод. Можно только удивляться, как чудесным образом Господь сохранил их не только от смерти, но и от преследований после войны, ведь со стороны советской власти гонениям подвергались все тем или иным образом побывавшие на вражеской территории.
    В то время, когда мы познакомились с ней, матушка Магдалина была в самом расцвете духовных сил. Сама не ведая как, я полюбила ее всем сердцем. Тут нет ничего удивительного. С моей стороны это был вполне естественный ответ на ее доброту, участие и заботу. Как-то раз меня спросили, ощущалась ли благодать в присутствии матушки Магдалины. На это можно ответить так: ощущалась, и очень явно! Благодать буквально шла волнами. От матушки не хотелось отходить! Уже тогда я поняла, что непременно приеду к ней вновь, и с той поры мои поездки в Латвию стали частыми и регулярными. Закончились беспорядочные скитания во все концы страны – от Казахстана и Кавказа до Урала и Западной Украины. Отныне все отпускные и праздничные дни я проводила только в Рижском Свято-Троицком монастыре. Вновь повторилось то, что до этого довелось испытать только после моей первой поездки в Лавру: в Риге было оставлено мое сердце, и теперь я стремилась туда постоянно.
    Матушка Магдалина каждый раз встречала меня как родную. У отца Наума было немало духовных чад среди рижских сестер, и они мне доверяли миссию посредника и курьера – передавать ему письма от них, а он, в свою очередь, посылал им подарки и гостинцы. Кроме того, мне всегда хотелось чем-нибудь утешить матушку и, помня, как обрадовали ее церковные календари, привезенные в первый раз, я старалась доставить ей что-нибудь из редакции: текущие номера ЖМП, книги и иконы. Ее ответные участие и любовь превосходили все, что можно ожидать даже от родной матери. Она задаривала меня гостинцами и сувенирами, приглашала пить чай, а если ехала куда-то, часто брала меня с собой, зная, как я стремлюсь увидеть новые места. Чаще всего это были Спасо-Преображенская Пустынька или приморская дача Рижского митрополита владыки Леонида (с тех пор он всегда смотрел на меня как на матушкину «протеже»). Бывало и так, что посещая могилы своих родителей на Ивановском кладбище Риги, она брала меня, чтобы вместе пропеть литию. Однажды взяла и Светлану, когда мы приехали с ней вместе. Фотография, на которой мы сняты с матушкой у могилы ее отца, протоиерея Германа Жегалова, была сделана именно тогда. Света сняла нас на мой фотоаппарат, а я, в свою очередь, – их с матушкой. Матушка Магдалина к нам обеим относилась по-матерински, но к Светлане она обращалась только на «вы», уважая ее преподавательский статус, ну а ко мне, конечно, на «ты». Возможно, она знала заранее, что я останусь в сестрах, а Света нет, хотя мы обе были свободны, и в моей лучшей подруге монашеского уже тогда было гораздо больше, чем во мне. В матушкиной особой прозорливости я имела случай убедиться не раз и не два. Меня очень интересовала ее семья, кто ее родные, как они выглядели, но как это узнать, ведь не станешь просить у игумении ее семейный альбом! И что же? Как-то раз она сама приходит ко мне с альбомом в руках и говорит, как бы между прочим: «Я вот хочу показать тебе фотографии моих близких…» – дала мне его и тут же села рядом, чтобы объяснять и рассказывать о каждом снимке, что могла вспомнить. Ни о ком она не говорила так много и с такой любовью, как о своей духовной матери – покойной матушке игумении Тавифе Дмитрук, скончавшейся в 1972-м году.
    Был еще такой случай: мне совсем уж по-детски хотелось увидеть келлию матушки, не гостиную, а именно внутреннюю комнату, куда обычно не заходит никто, кроме келейниц. И опять-таки матушка сама среди какого-то нашего с ней общего разговора вдруг говорит мне: «Ты ведь еще не видела, как я живу, пойдем я тебе покажу!» Такое внимание не имеет цены, это поймут те, кому известно, как много значит для монаха место, где он молится, туда пускают далеко не каждого.

←  Часть 1 Часть 3 →
Возврат к списку
Адрес:
249706, Калужская область, Козельский район,
п/о Каменка, Шамордино, монастырь
© 2009-2024 Официальный сайт Казанской Амвросиевской
ставропигиальной женской пустыни