Летом 1887 г. в Оптину Пустынь приезжал Высокопреосвященнейший Иоанникий, митрополит Московский (впоследствии Киевский). Слыша об о. Амвросии и желая его видеть, он сообщил об этом настоятелю. Архимандрит Исаакий распорядился, чтобы Старец явился в скитский храм. Когда Владыке Митрополиту указали на Старца, то он обратился к нему с упреком: «Зачем вы трудились приходить сюда; идите к себе, я сам хочу посетить вас». Благословив всех братий, он направился в келью Старца, долго с ним беседовал наедине и, выйдя от него, еще раз обернувшись, низко ему поклонился – «Благодатный старец», отозвался о нем Владыка Митрополит.
В Шамордине было известно о прибытии Высокопреосвященного и Матушка София отправилась в Оптину, чтобы испросить благословение сестрам. Владыка изъявил желание лично посетить юную обитель. Не теряя ни минуты, Матушка спешит домой, чтобы успеть приготовить все нужное. Настоятельская гостиная была очень мала и не могла вместить всех гостей, но Матушка, не привыкшая останавливаться ни перед какими препятствиями, и одаренная богатой фантазией, в один миг изобрела выход из трудного положения. Против церкви стоял сарай, который и послужил приемной для митрополита. Мгновенно вход и стены были задрапированы материей, повешено несколько стенных ламп, пол устлан коврами, расставлены комнатные растения и на большом столе сервирован чай. Оставалось только ждать высокого гостя. Вскоре прибыл Митрополит в сопровождении Калужского Преосвященного Владимира, Товарища Обер-Прокурора В. К. Саблера и некоторых других лиц. Сестры собрались в храм и встретили Владыку земным поклоном, а певчие пропели: «Достойно» и «исполла». Сказав несколько слов в назидание, Владыка благословил сестер, осматривал план и место предполагаемого собора, выразив пожелание быстрого процветания юной обители, которая, по замечанию Его Высокопреосвященства, есть отрасль знаменитой Оптиной Пустыни. Затем Матушка предложила Владыке Митрополиту войти в «сарай». С заметным недоумением вступил Владыка в импровизированный зал и был поражен его убранством. Откушав чаю и побеседовав о духовных предметах, Высокопреосвященный Иоанникий прошелся по обители, посетил хибарку – (домик) м. Софии и затем отбыл с Калужским Владыкою обратно в Оптину Пустынь.
Особенно нравилась тогда многим эта хибарка, в которой жила Матушка София после принятия схимы. Всякий, кто бывал в этой пустынной келийке, находил в в ней особенную отраду. Освещалась она по вечерам только одними лампадами, окна выходили прямо в лес и чем-то таинственным, и в то же время мирным и успокоительным веяло там; мир с его суетой был далеко и казалось, что находишься где-то вне земного. Тихий полусвет, воодушевленные, дышавшие верой и искренностью беседы Матушки наполняли душу чем-то особенным, возвышенным. Речь её всегда была увлекательна и производила глубокое впечатление. Она особенно следила за внутреннею жизнью сестер и нередко собирала их и вела с ними назидательные беседы; она говорила со всеми и об общих предметах, но всегда каждая из слушательниц находила в её словах относящееся к себе.
Жалоб она не терпела и все подобные попытки сестер оканчивались неудачей, так что у них сложилось такое убеждение, что если пойдешь на кого пожаловаться, то непременно сама окажешься виноватой. Её слова: «Кто оправдывает себя – тот и виноват», полагали конец всем ссорам и неудовольствиям. Особенно строго следила она за тем, чтобы сестры не позволяли себе ни о ком говорить дурно. «Мы не имеем на это никакого права, говорила она, уже потому, что это противно любви, и еще потому, что мы никогда не можем знать, что происходит в душе у другого; может быть прежде чем мы успели подумать о человеке дурно, он уже принес чистосердечное раскаяние и прощен Богом». Её любящее сердце не могло оставаться равнодушным к тем из сестер, в которых она замечала беспечность к своему спасению. Она употребляла все средства, чтобы расположить к более внимательному отношению к своим недостаткам и почти всегда в этом успевала. За то и сестры так любили ее, что кажется не было ничего такого, перед чем они могли бы остановиться ради неё, они готовы были на все лишь бы утешить и порадовать Матушку, и не было большей радости как увидать ее и тем более услыхать от неё, или ласковое ободряющее слово, или твердое слово наставления. Снисходя к немощам сестер вообще, она тем не менее требовала безусловного подчинения всем правилам монастырским, и старалась приучить их к такому сознанию, что они не должны делать чего-либо непозволенного не потому, что могут увидать и взыскать за это, а потому что совесть должна свято хранить слова начальницы, хотя бы и никто не заметил нарушения. Она обладала даром воодушевлять сердца на подвиг и борьбу и поднимать упавший дух; – она была в своем роде вождь духовный.
Её красивая величественная наружность, светлый ум, дар слова, нередко обращали на нее внимание людей совершенно ее не знавших. Случалось, что лица встретившись с ней в вагоне железной дороги и поговоривши с ней несколько времени, совершенно изменяли свои взгляды, а некоторые даже продолжали свое знакомство и вели переписку. Проницательность её ума была прямо поразительная. Часто она останавливала свое внимание на людях с виду ничего не значащих и напротив развитых и красноречивых проходила невниманием. Действительно впоследствии оказывалось, что под красноречием скрывалась внутренняя пустота, а под молчаливостью высокие душевные качества. Даже и в людях с настоящим духовным развитием она умела отличать более глубокие души. Так однажды приехали две дамы весьма религиозные и набожные; одна из них почти все время молчала, а другая вела с Матушкой самый оживленный разговор о духовных предметах. Присутствовавшие при этом разговоре сестры удивлялись её пониманию и когда гости уехали, то сообщили Матушке свое впечатление, произведенное этой собеседницей, прибавив, что им так приятно было слышать это от мирской особы. Но Матушка на это ответила, что по её мнению гораздо более замечательна по глубине духовного понимания её спутница. В то время сестры были крайне удивлены заключением Матушки, но впоследствии когда им пришлось ближе узнать эту достойную и действительно замечательную личность, они вспоминали как Матушка София была тогда права.
Великий благодатный Старец – отец и наставник юной обители, мудрая, и христиански любящая настоятельница, – какой залог для мирной и беспечальной жизни собранных сестер! Но путь их – путь креста, и едва прошло три года, как начались скорби и испытания. Труды настоятельства, заботы, болезнь и самый переворот жизни, все это подкосило крепкую натуру м. Софии. Преосвященный Владимир, объезжая епархию, был в июле 1886 г. в Шамордине и, увидав м. Софию сильно изменившеюся от болезни, предложил ей принять тайно схиму. Матушка была очень этим утешена и 25 числа Батюшка собственоручно постриг ее в великий ангельский образ, ранним утром в своей келье. Певцами были о. архимандрит Исаакий и скитоначальник о. Анатолий, а служащим иеромонах Иосиф. У ней развились серьезные болезни и она быстро угасала. Тяжело было сестрам ожидать неминуемой разлуки. Матушка своим чутким сердцем вполне понимала скорбное и унылое состояние их духа и старалась несмотря на невыносимые страдания, хоть чем-нибудь осветить их мрачные сердца. Ободряя их, она уверяла, что еще долго проживет с ними, и они верили, и надеялись, и все ждали, что Матушка оправится... На 1-й день Рождества 1887 г. она почувствовала себя очень плохо и поспешила уехать в Оптину, чтобы видеть Батюшку. С невыразимой тоской провожали ее сестры; с нежностью глядела на них Матушка, перекрестила каждую, сказала ласковое слово, и грустно улыбалась... Ровно через месяц, – 25 января вернулась она в свое Шамордино, но вернулась не с улыбкой привета, а безмолвная, спокойная, лежащая в гробу... 24 января, 1888 г. в воскресенье прекратились её страдания и она тихо скончалась.
В начале своего приезда в Оптину, она с большим трудом могла съездить два раза к Старцу, – это были последние её беседы с Батюшкой, которому она была так предана. Болезнь её быстро развивалась и причиняла жестокие страдания. Батюшка ежедневно присылал к ней келейника с словом утешения и ободрения. Каждый день приходил иеромонах приобщать ее св. Таин. Она не могла принимать никакой пищи, ночи проводила без сна и не могла никого принимать. Находившиеся с ней сестры, изредка молча входили взглянуть на свое угасающее сокровище, и только её ласковый, полный любви взгляд говорил им, что она понимает как им тяжела разлука с ней. Этот взгляд служил лучшим прощанием и остался неизгладимым у тех кому был подарен... Последняя ночь была особенно трудна, страдания достигли крайних пределов, началась предсмертная агония. К утру все стихло; она лежала слабо дыша, на лице её отражалось неземное спокойствие. В комнате было тихо, слышался только шепот молитвы. В 8 ч. послышались три ровных спокойных вздоха... и душа её отделилась от тела. Доктор-инок, послушав пульс, произнес роковое слово «скончалась»; скорбь и рыдания были ему ответом. Первую панихиду совершил архимандрит Исаакий; умилительна была эта панихида, – маститый убеленный сединами старец, растроганным голосом, совершал заупокойное служение.
Сестры, находившиеся с ней в Оптиной Пустыне, отправились к Батюшке – своему отцу и утешителю; – и кто в мире мог так утешить и поддержать в скорби? Как самая нежная мать приласкал он осиротевших сестер, своею любовью он согрел их скорбные сердца и утешил, указывая на отшедшую, как на новую молитвенницу, которая переселившись в лучший мир, духом будет неразлучна с сестрами, столь горячо любившими ее. Вышедши от Старца, сестры чувствовали себя облегченными; в нем они почерпнули силы к перенесению такой скорби; в нем, – в этом немощном Старце была вся их опора и радость...
На другой день тело почившей, по совершении соборной панихиды, было перевезено в Шамордино. Медленно подвигалось печальное шествие по снеговым равнинам; в селах встречали с перезвоном и духовенство служило бесчисленные литии по просьбе крестьян. Уже совсем стемнело, когда процессия вступила на родные поля; свет фонаря освещал гроб, а из обители уже доносился печальный звон. Когда подъехали к воротам монастыря, то крышка с гроба была снята и, в предшествии хоругвей и икон, с пением и свечами, его понесли сестры в храм, где была отслужена первая панихида. Священник О. Иоанн, глубоко чтивший покойную, не мог от душивших его рыданий произнести ни слова, у певчих тоже ничего не выходило, и слышался только какой-то общий гул и стон. На следующий день приехали родственники почившей, а 27 ч. 1-я настоятельница была погребена за алтарем храма, и жизнь в обители первое время шла уныло и серо.
Между тем Батюшка заботился об избрании новой начальницы и назначил одну из своих преданных духовных дочерей – монахиню Белевского монастыря Евфросинию Розову, которая и была утверждена в должности настоятельницы Калужским Епархиальным начальством, и 23 апреля 1888 г. в великую субботу приехала к месту своего служения. Сестры привыкшие во всем полагаться на решение Старца, вполне спокойно отнеслись к его избранию, зная что по его благословению все будет хорошо. Встретили они свою новую настоятельницу торжественно и приветливо, хотя и нелегко было на сердце, когда так еще живо все напоминало покойную мать.
Новая настоятельница отнеслась с замечательной деликатностью к чувству любивших покойную, сама чтила её память, чем и привлекла к себе сестер, которые стали относиться к ней доверчиво. Мало-помалу жизнь вошла в обычную колею, и сестры скоро оценили высокие душевные качества новой настоятельницы. Она так же была самой беззаветной послушницей Старца, имела мягкий характер, отличалась смирением, глубоким духовным развитием и вела подвижническую жизнь.
Она была дочь небогатых родителей – помещиков Калужской губернии. Отец её, Александр Феодорович Розов, состоял полковым доктором при дивизии в Москве, когда у него родилась дочь Елена. Мать её Мария Валентиновна было доброе и кроткое существо; она была католичка, но впоследствии приняла православие. Кроме Елены у Розовых было еще 4 сына и 2 дочери. Елена росла среди тихой семейной обстановки и особенно была привязана к матери, которую страстно любила и никогда с ней не расставалась. Иногда среди детских игр и забав, она вдруг делалась тиха и молчалива, оставляла игру и шла к матери. Несмотря на такую нежную привязанность, в её юной душе созревало иное твердое решение и на 17 году она объявила о своем намерении уйти в монастырь. Ни просьбы, ни угрозы матери не поколебали её решения, и в ноябре 1853 г. она отправилась с старшим братом в Оптину Пустынь.
Придя к старцу иеросхимонаху Макарию, молодой человек просил благословения идти на войну, а юная Елена на поступление в монастырь. Благословляя их Старец сказал, указывая на сестру: «Её война – тяжелее!» Мать не могла равнодушно перенести поступка любимой дочери и отпустила ее в монастырь с одним двугривенным, вероятно в тайной надежде, что тяжелая монастырская жизнь, без собственных средств, заставит ее скоро возвратиться в родительский дом. Но сильная духом Елена Александровна не испугалась трудностей на своем новом пути. В Белевском монастыре тогда начальствовала известная своею строго-подвижническою жизнью игумения Павлина.
В то время в монастырях, особенно находившихся под руководством старцев, еще хранился во всей полноте дух строгого монашества. Беспрекословное послушание и отсечение своей воли ставили на первом плане, и юная Елена Александровна Розова, с первых дней монашеской жизни, вступила в суровую школу игумении Павлины. Мудрая старица обучала ее монашескому житию, и молодая послушница с верой внимала словам наставницы. Она назначала ей самые трудные и низкие послушания, и чтобы уничтожить в ней всякий помысл самомнения, постоянно подвергала ее выговорам и замечаниям. Она приучала никогда ни в чем не оправдываться, а считать себя в глубине своего сердца во всем виноватой. Все эти иноческие уроки не пропали даром и выработали в ней глубокое смирение и сознание своей худости, беспредельную преданность воле Божией, потребность прибегать во всяком скорбном и радостном случае к Господу и привычку всегда во всем понуждать себя.
Она до последних дней своей жизни неопустительно посещала церковные службы, несла непосильные труды настоятельства, решительно не давая себе ни отдыха, ни поблажки ни в чем. 35 лет прожила она в Белевском монастыре и затем, по зову Старца, пошла в новую, бедную, неустроенную обитель насаждать в ней дух истинного монашества и делиться с другими своим многолетним духовным опытом.
Обитель росла, постоянно почти производились постройки, но места все недоставало. Да и как было доставать, когда к Старцу шли со всех сторон: бедные, убогие и несчастные искали у него приюта и отдыха от жизненных невзгод; люди состоятельные, измученные вопросами и сомнениями шли к нему за разрешением и указанием пути к свету и истине; наконец многие просто желали быть поближе к Старцу и трудиться в обители под его духовным руководством; – все они оставались в Шамордине. Раз сказали Старцу: «Батюшка, что же вы все больных да убогих принимаете, а чем содержать их будете»? Батюшка на это ответил: «Да на больных, да на убогих мне Бог больше посылает, а на здоровых иногда и вовсе ничего не дает».
С тех пор Батюшка стал ежегодно приезжать в Шамордино. Посещения эти были светлым праздником для сестер. В назначенный день с самого утра в Шамордине все было на ногах: кто с тщательным усердием приготовлял келью для дорогого гостя, кто хлопотал в церкви, чтобы с полным парадом встретить ненаглядного «Батюшку», кто просто ходил в волнении и радостном ожидании. Наконец, отслужили напутственный молебен, и все сестры с настоятельницею во главе расположились у крыльца. Вот из-за опушки леса показалась знакомая карета, у всех радостно забилось сердце, а лошади, точно зная, с каким нетерпением там ждут их седока, быстро несутся, поднимая пыль и останавливаются у крыльца. Батюшка с отеческой улыбкой весело раскланивается на обе стороны. «Батюшка! дорогой! сокровище наше! ангел наш!» – слышатся со всех сторон восторженные приветствия обрадованных сестер. Батюшка выходит из кареты и спешит в приготовленную келью, чтобы переодеться и отдохнуть, и тотчас же все бросаются в карету вынимать батюшкины вещи; всем хочется завладеть какой-нибудь драгоценностью, и если которой это не удалось, то она схватывает какой-нибудь конец шарфа или рукав и вполне счастлива, что и ей пришлось «понести». Между тем Батюшка, отдохнув, отправлялся в церковь, где прикладывался к иконам, кладя перед каждой по три земных поклона, ходил в алтарь и затем садился на приготовленное кресло, а все сестры подходили принимать благословение. В последующие дни Батюшка ездил по кельям, посещал устроенную им богадельню для разных убогих, калек и слепых и приют для сирот, которых теперь 50 человек. Малютки приветствовали своего покровителя пением разных молитв и духовных стишков. Особенно умилительно было слышать, как они пели:
Отец родной, отец святой,
Как благодарить тебя не знаем:
Ты нас призрел, ты нас одел,
Ты нас от бедности избавил.
Быть может, мы теперь бы все
Скитались по миру с сумою,
Не знали б крова мы нигде
И враждовали бы с судьбою.
А здесь лишь молим мы Творца
И за тебя Его мы славим,
Мы молим Господа Отца,
Чтоб нас, сироток, не оставил.
И Заступницу мы просим,
Чтобы продлила жизнь твою,
И навсегда нас укрепила
Жить в обители твоей.
Серьезно, задумчиво слушал Старец эти детские моленья, и часто крупные слезы катились по его впалым морщинистым щекам. Что думал в такие минуты Старец – для всех тайна, но можно предполагать, что он молился Царице Небесной, чтобы Она и после его смерти не оставляла их и имела о них попечение.
Во время таких переездов из одного корпуса в другой толпа народа сопровождала его; бежали за экипажем, хватаясь за колеса, чтобы взглянуть на него, а иногда вскакивали на подножку и успевали спросить что-нибудь.
Так приехал Батюшка в первый же год настоятельства монахини Евфросинии. Это было в июле 1888 г. Заранее пронесся слух, что Батюшка собирается в Шамордино «погостить». Слух этот казался сестрам такой несбыточной мечтой, что они боялись даже верить ему. Наконец настал и вторник. С самого утра начали устраивать для Старца помещение в церковном доме, в большой комнате, чтобы ему лучше можно было оттуда слышать, и даже видеть службу, и выходить через коридорчик в церковь, когда ему вздумается. Комнату устлали всю коврами и устроили небольшой иконостасец; отцу Иосифу, который также приезжал с Батюшкой, приготовлена была комната, отдельно. – Церковь также преобразилась. Пол в ней устлали коврами, столбы и колонны разукрасили гирляндами из папоротника и живых цветов. Но еще более праздничный вид придавали ей радостные сияющие лица сестер, которые то и дело прибегали узнать, – не приехал ли кто из Оптиной, не слышно ли чего-нибудь о родном Батюшке, весел ли был он накануне, покоен ли? В 4 часа приезжает наконец одна из сестер с радостною вестью, что в 3 часа Батюшка намерен выехать из Оптиной, и что нужно ожидать его с минуты на минуту. Весть эта в один миг облетела весь монастырь, и все уже были наготове. В 5 часов прискакал поставленный следить верховой с известием, что Батюшка проехал уже село Полошково. Тотчас собрались все в церковь; зажжена была люстра; от паперти до св. ворот разостлали ковровую дорожку, по обеим сторонам которой расставлены были сестры в полной форме. В св. воротах ожидали Батюшку священник о. Иоанн с св. крестом, Матушка настоятельница с чудотворным образом Казанской Божией Матери, казначея с большим хлебом и просфорой на блюде, украшенном живыми цветами, и все певчие.
«Сестры! Матушка просит вас не разговаривать», повторяла приказание Матушки благочинная, устанавливая сестер в линию. Да и не до разговоров тут было. Каждой хотелось сосредоточиться в себе, собраться с своими чувствами. Воцарилась глубокая благоговейная тишина... Раздался благовест, трезвон; наконец появилась и давно ожидаемая карета, подъехала к воротам, но дверца оставалась запертою и Батюшка не показывался. Прошло минуты 3 – 4, появился наконец и Батюшка с противоположной стороны кареты в полной форме, – в мантии и крестах. Запели: Днесь благодать Святого Духа нас собра, и вси вземше крест свой глаголем: благословен грядый во имя Господне! Батюшка, между тем, сделал три земные поклона и, приложившись к кресту и образу Царицы Небесной, взял икону на руки и, в сопровождении Матушки помогавшей ему нести образ, двинулся к церкви. Все сестры поклонились ему до земли, но никто не подходил к нему и не теснил его. На глазах у Батюшки были слезы. Да и большинство присутствовавших плакали, но тихо, чтобы не нарушать тишины и стройного пения. Когда вошел Батюшка в церковь, запели: Достойно есть; затем следовала ектенья и т. д., как вообще принято встречать высоких посетителей. Батюшка, между тем, ходил в алтарь, прикладывался к образам, и затем чрез южные двери прошел на могилу покойной матушки Софии. Нужно было только видеть выражение лица Батюшки в то время, когда прикладывался он к образу Царицы Небесной в святых воротах, шел с иконой к церкви и молился на могилке, чтобы оно никогда не изгладилось из памяти! Серьезное, сосредоточенное, какое-то вдохновенное, и взор его, казалось, так и проникал небеса. По возвращении в церковь и по окончании многолетия ему, Батюшка взошел на возвышенное местечко, нарочно для него приготовленное, сел в кресло и стал благословлять всех присутствовавших. После благословения Батюшка отдыхал, а затем в тот же день несколько раз выходил в церковь, осматривал ее и благословлял всех, кто случался там в то время. Вечером была всенощная, а на другой день обедня и молебен. Служили собором: священник общины о. Иоанн, келейник Батюшки о. Иосиф и о. Памва (Оптинский иеромонах). Вслед за этим молебном на площади против церкви отслужен был еще молебен с водосвятием; после этого был крестный ход вокруг церкви и вокруг всего монастыря. Батюшка сам участвовал в крестном ходу, следуя за ним в пролетке и велел, чтобы все больные, расслабленные и убогие также принимали в нем участие. Обойдя монастырь, крестный ход чрез св. ворота направился к колокольне, где снова отслужен был молебен с акафистом Казанской Божией Матери, который слушал Батюшка уж из комнаты о. Иосифа. После молебна крестный ход, обошедши вокруг могилки Настоятельницы Софии, возвратился обратно в церковь. Когда все было кончено, Батюшка вышел прикладываться к образам; потом ходил на могилку и на то место, где только что совершено было водосвятие, на колокольню; везде долго молился с земными поклонами. В тот же день ездил Батюшка в настоятельский корпус, в часовню свят. Амвросия, ходил даже на террасу, откуда проехал в Тихоновскую часовню, а затем пешком пришел в хибарку. Везде Батюшка молился с земными поклонами и внимательно все осматривал. В хибарке, остановившись перед большим портретом матушки Софии (в схиме), Батюшка сказал: «Мать все видит, что тут делается»; и затем, взглянув на шкафы с книгами, прибавил: «Читать и разумевать читаемое!»... Из хибарки Батюшка вышел в дверь на террасу, прошел по галерейке, посидел на ступеньках, где любила сидеть матушка София, и спустившись затем с лестницы, сделал несколько шагов вниз, по скату горы. «А какое место-то выбрала мать для своей хибарки»! – сказал Батюшка, – «если бы только ноги были у меня покрепче, так бы кажется и ушел туда книзу».
В четверг после обедни была панихида по схимонахиням Амвросии и Софии и затем общее благословение. В то время, как благословлял Батюшка, певчие пели ему обыкновенно различные церковные песни: Заступнице усердная, тропарь св. Амвросию и т. д. пели также и «Торжествуй наша обитель». В этот же день, после нескольких других священных песней, запели пасхальный канон. Между тем Батюшка кончил уже благословлять, слушал и молился. Когда кончили канон, Батюшка сам велел пропеть: Да воскреснет Бог, и, по окончании этой песни, быстро поднялся с своего места и скрылся за дверью. Пение всегда слишком сильно действовало на Батюшку. Но что за чудное выражение лица было у него все время, пока он слушал пение! Один взгляд на него невольно заставлял молиться всякого ленивого и нерадивого. В тот же день утром, после краткого отдыха, Батюшка ездил на скотный двор, осматривал постройки, заходил и в приют и долго там оставался. Заходил в каждую комнату, благословлял всех детей и беседовал с ними; одна из них сказала Батюшке стихи; Батюшку тронули они до слез. Оттуда Батюшка ездил вниз к огородам, гулял по горам, благословлял все колодцы, зашел на водокачку, заставлял при себе накачивать воду, осматривал устройство её и возвратился домой прямо ко всенощной.
На другой день, после обедни и общего благословения, Батюшка, отдохнув немного, пошел на могилку. Помолившись и благословив ее три раза как всегда, он заходил на колокольню и опят всюду усердно и долго молился. С колокольни же отправился прямо в трапезную. Помолившись здесь пред образом Царицы Небесной, он прошел прямо к настоятельскому месту, сел там и велел подавать ему вес обед по порядку. Каждое кушанье он благословлял и, отведав немного, звонил в колокольчик, как это делает обыкновенно Матушка, давая этим знак трапезницам подавать следующее блюдо. Кушанье из чашек, благословенных Батюшкой, вылили потом в котлы и ведра, откуда разливали по чашкам всем сестрам за трапезой. Из трапезной Батюшка прошел в кухню. Осмотрев все эти хозяйственные учреждения и посидев несколько минут среди дворика, вокруг которого расположены эти постройки, Батюшка сел в пролеточку свою и доехал в ней до крыльца, чтобы избавить Матушку от великих хлопот и ежеминутно повторяемых просьб и приказаний не напирать на Батюшку и не теснить его. Сам Батюшка, сидя близ хлебни и осматривая расположение зданий, не раз обращался к сестрам с просьбою стоять поодаль, чтобы ему лучше можно было осмотреть все. – «Вас-то я не раз видел, а постройки-то еще не видал», говорил он. Но к сожалению все эти просьбы и убеждения имели не больше успеха, как старание отогнать от огня ночных бабочек. Попросит Батюшка сестер отойти от него подальше, они тотчас и отойдут; но не пройдет и трех минут, как снова, сами не замечая того и как, очутятся около своего дорогого отца и светильника.
Во все время пока был Батюшка, в те дни, когда не положено всенощной, утрени бывали с вечера, вслед за вечерней, чтобы не прерывать покоя Батюшки поутру. День же проводил Батюшка так: после обедни выходил он прикладываться к образам. Сперва к образу Царицы Небесной, затем шел в алтарь, из алтаря к чудотворному образу Спасителя, откуда или прямо шел на могилку, или же начинал всех благословлять; затем уже, отдохнув несколько и подкрепившись чаем, шел молиться на могилку и на колокольню. Общие благословения происходили в церкви следующим образом: на возвышенном местечке поставлено было для Батюшки кресло. Батюшка садился в него. По правую руку от него стояла Матушка, затем м. казначея, благочинная и другие старшие монахини, образуя из себя как бы цепь для того, чтобы сдерживать напор толпы и не позволять слишком тесниться к Батюшке. Всех просили подходить по очереди и проходить поскорей и получивши благословение отходить, чтобы не задерживать других и не утомлять Батюшку. Все таким образом получали благословение, а между тем ни тесноты, ни давки не было. Отдохнув несколько времени после общего благословения Батюшка начинал принимать приезжих посетителей, иногда в своей комнате, иногда-же для этого выходил в церковь, садился на скамеечке близ свечного ящика и здесь с ними беседовал. Сестры же стояли все поодаль и не могли достаточно насмотреться на своего дорогого гостя. Выражение лица Батюшки, которое менялось ежеминутно, смотря потому приходилось ли выслушивать ему что-нибудь отрадное, или скорбное, ободрял ли он, или давал строгую заповедь, обращался ли к детям, или к взрослым, – его движения, – ласкал ли он кого, или приколачивал палочкой, – все, все в нем исполнено было такой глубокой совершенной любви, что, глядя на него, самое жесткое грубое сердце невольно делалось мягче, милостивее и добрее, и как бы мрачно ни был настроен человек, ему тотчас становилось и легче, и отраднее, и светлее на душе. Невольно припоминался сестрам в эти минуты тот старец, который, посещая другого великого старца, никогда его ни о чем не спрашивал, но просидев молча, пока другие вели с ним беседу, удалялся с ними вместе. На вопрос же, – почему он ничего не говорит, – отвечал: «Для меня достаточно и посмотреть на него».
Часов в 11 подавали Батюшке лошадь, и он отправлялся объезжать корпуса и постройки, в сопровождении особо ехавшей Матушки, которая помогала ему выходить из экипажа, ограждала его от толпы, и с которою он нередко тут же и занимался на счет перемещения сестер, переделок, перестроек и т. д. – и в сопровождении толпы сестер и мирских, которые бегом мчались за Батюшкиной пролеточкой. Кто тащил ему скамеечку, кто коврик, кто мешок с носками. Но воть пролетка останавливается. Вперед приехавшая Матушка ожидает Батюшку уже у крыльца того корпуса, куда онь должен подъехать. Батюшку почти на руках высаживают из экипажа и ведут по кельям. Только что войдет Батюшка в двери, как они тотчас же запираются, и хозяйки остаются наедине беседовать с Батюшкой. Матушка и все, кому только удалось захватить какую-нибудь из дорожных принадлежностей Батюшки, как то: мешок, калоши, ряску, очки, рукавички, стул, ожидают Батюшку в коридоре или сенях; а вся остальная толпа у крыльца корпуса, осчастливленного посещением дорогого гостя. Но вот Батюшка обошел уже все кельи, и снова показался в дверях. Начинается великая суетня: «Где Батюшкина ряска? У кого калоши Батюшки? Очки, очки давайте скорее Батюшке!» Все суетятся и радуются, что снова видят Батюшку. Хозяек же указывать нечего, – лица их сами себя выдают. Как только заметишь сияющее восторгом лицо, так прямо и спрашиваешь: «А ты разве в этом же корпусе живешь?» – «В этом, в этом! Вот нам ныне счастье-то! Батюшка-то родной, посидел у нас, помолился, то-то и то-то сказал». – «А что же ты с ним занималась?» Кто скажет: «Занималась, да еще как хорошо-то! Уж так Батюшка утешил меня, родной, ну и пробрал также, а уж зато легче теперь стало на душе»; а кто ответит: «Нет, где ж Батюшке со всеми теперь заниматься? Да мне теперь и не до занятий, – я не знаю, о чем и говорить теперь с Батюшкой, у меня и скорбей теперь никаких нет». Возвращался Батюшка домой часу во 2-м, кушал, отдыхал, а после отдыха снова отправлялся объезжать корпуса до всенощной, или вечерни. За все время своего пребывания, Батюшка перебывал во всех корпусах, не пропустил ни одной келии, ездил и в Лапеху, был во всех сараях и амбарах. Во вторник принесли Батюшке показать носилки, приготовленные сестрам для ношения камней для постройки храма. Батюшка благословил их, и сам пробовал, ловки ли они.
Погода все время была отличная. В субботу лишь к вечеру пошел дождь, и шел перерывами до половины следующего дня; а затем снова прояснилось, и стало еще лучше, так как не было уже той духоты и зноя, как в первые дни пребывания Батюшки. С субботы стали уже поговаривать, что Батюшка собирается уезжать. Но наверное дня отъезда Батюшки никто еще не знал, ни даже Матушка; да никто и узнавать не старался. Ну-ка вдруг скажут – «завтра». Это так будет грустно, что лучше уж подольше не знать об этом, и не горевать прежде времени. Однако, пришло время и разнеслось печальное известие: «Батюшка уезжает сегодня». После обедни, молебна и общего благословения, Батюшка принимал многих сестер и мирских; затем подали ему кушать. Сестры все почти разошлись по келиям с тою мыслию, что Батюшка вероятно будет теперь отдыхать, а там они снова отправятся в церковь поджидать его выхода, чтобы хоть лишний разок взглянуть на него; как вдруг прибегает кто-то и говорит: «Скорее, скорее собирайтесь в церковь, сейчас будет напутственный молебен для Батюшки». Собрались все, и узнать нельзя, что это те же лица, которые накануне еще можно было видеть такими сияющими. Головы опущены; кто плачет, кто едва удерживается от слез. Молчание глубокое. Начался молебен Царице Небесной и для путешествующих. По окончании его, о. Иоанн провозгласил многолетие Батюшке и ждал, что он выйдет прикладываться к кресту; но вышел один о. Иосиф. Батюшке же вероятно трудно было выйти; эта грустная, прощальная обстановка слишком сильно повлияла бы на его чуткие нервы. Ждали сестры, что он выйдет на общее благословение, но он не вышел. Присутствующим же всем объявлено было, что Батюшка лег отдыхать, и потому если желают дождаться в церкви его выхода, то старались бы сидеть как можно тише. Прошло около часу; в коридорчике засуетились и вышли сказать, что Батюшка проснулся. Минут через пять и Батюшка появился. Серьезный, сосредоточенный, скоро, скоро прошел он по церкви прямо к образам и в алтарь. Из церкви, чрез южную паперть, вышел на могилку, в последний раз три раза ее благословил и возвратился в свою комнату. Переодевшись там, он снова вышел и пешком прошел в корпус называемый «молчанка», где по его благословению сооружалась какая-то постройка, очень его интересовавшая, а затем в церковь. Здесь в последний раз он всех благословлял, так как всем было заранее объявлено, чтобы при прощании никто к Батюшке не подходил и не беспокоил его. Из церкви Батюшка опять прошел в свою комнату. Сестер же снова расставили в два ряда, от церковной паперти и до св. ворот, где, как и при встрече, ожидали Батюшку Матушка с образом Царицы Небесной и певчие. Настала вновь тишина столь же благоговейная, как и прежде, но с оттенком грусти. То и дело доносились с разных концов всхлипыванья и сморканья. Когда же появился наконец Батюшка, и певчие грустно запели: «Достойно есть», заплакали почти все. Батюшка шел быстро, и благословлял на обе стороны. Там, где он проходил, кланялись ему в ноги. Когда же, сделав три земных поклона пред иконой Царицы Небесной, и приложившись к ней, Батюшка взял ее на руки и стоя в св. воротах, в последний раз благословил ею сестер и обитель, как бы поручая их Божественному покрову Заступницы Усердной, все вместе поклонились сестры в землю и горько заплакали. Батюшка же между тем, давши Матушке приложиться к иконе, вновь передал ее ей на руки, и быстро скрылся в карете. Дверца захлопнулась, и карета покатила. Долго, долго еще, стоя у ворот, глядели сестры вслед удалявшейся карете, и не могли тронуться с места. Какая-то тихая грусть наполнила душу, и жаль было расстаться с нею. Как пусто стало вдруг в Шамордине, и сестры долго не могли свыкнуться с этой пустотою, пока снова не вошли в свою обычную колею. Батюшка уехал из Шамордина 28 июля, в день празднования Смоленской иконе Божией Матери. Образ Смоленской Божией Матери получают настоятельницы в благословение от обители, принимая ее в свое управление. И в день празднования этой иконе Батюшка всех сестер поручил Всемилостивой и истинной Путеводительнице Одигитрии.
Матушка с одной монахиней ездили провожать Батюшку до Оптиной. Что только там было! Как только узнали, что Батюшка возвратился, вся монастырская братия присыпала к скиту. Оживление было по всему лесу такое, какое бывает лишь в светлый праздник. Дорожки от монастыря к скиту покрыты были народом, стремящимся со всех сторон к хибарке, чтобы принять благословение, или взглянуть по крайней мере на Батюшку. Слава Богу, дорога не слишком утомила Старца, так что он в силах всех был благословить. На другой же день, на вопрос Матушки, – как он себя чувствует, – отвечал, что пребывание его в Шамордине кажется сном.